Лелег

Даже сейчас ощущал, как в груди друга борются неподвластные ни уму, ни телесной природе некие силы сверху. Одни решают: хватит, навоевался, пора на покой. Вечный! Другие назойливо доказывают, что можно с этого земного воплощения выдоить ещё, во благо поддержания процесса кипения в европейском котле с похожим на украинский борщ замесом. Но ни те, ни другие не хотели взвесить оставшийся потенциал, выделенный космосом для сердечной мышцы. У кого‑то, дай бог памяти, прочитал, что сердце – это модель вселенной. У Парацельса вроде. Что вселенная также сокращается, потом расслабляется, потом опять систола‑диастола, как у сердца. И если оно, сердце, начинает сбиваться, что происходит по миллиону причин, например, из‑за неполадок в миллионах сердец, тебе подвластных земным предназначением, то недалёк тот момент, когда и вовсе остановится.

Никого этот факт не интересовал, кроме Олега Романовича Рындина, резидента русской разведки в Восточной Европе, непревзойденного бойца, опытнейшего агента, человека выдающихся способностей, которого по родному имени мало кто называл. Да и он сам от него отвык практически, хоть и не забыл. И князь Янош тоже помнил, как и Сагайдачный Пётр Кононович. Самые близкие люди, которые волею судьбы уходят насовсем. Но что он мог противопоставить этой космической неизбежности, кроме беззаветной сыновьей любви?

Добрались до выхода. В стене имелось отверстие под копьё. Янош указал на него кивком головы, Альгис вставил древко.

– Ну, вот и всё. Давай, работай, – он опустил голову, и, пока друг накручивал невидимые шестерни, вкратце повторил задачи, которые предстояло решать в ближайшие десятилетия.

Открылся просвет, в него ворвался ветерок, пропитанный прелью листьев, терпким запахом древесной коры. Олег поднял руку. Жест призывал затаиться. С минуту вслушивались в смутную тишину. Ладонью, как локатором, просканировал эфирное пространство, после чего крепко обнялись.

– На прощанье позволь передать, – князь из‑под полы извлёк свёрток, что‑то прямоугольное, вроде большой книги. – От гетмана лично тебе. Рассказал про твою невесту, он чрезвычайно взволновался, глаза заблестели, собирался даже постель покинуть, такой, брат, был накал страстей.

– Что же это, княже? – от необычного пафоса, прозвучавшего в тихом голосе наставника, сам разволновался.

– Икона Святого Михаила, – князь улыбнулся загадочно, немного помолчал, положил ротмистру на плечо ладонь, от которой во всем теле вдруг сделалось тепло, показалось даже, что в небе посветлело. – Твоя Михаэла. Архангел Михаил. Улавливаешь? Подобные совпадения не просто случаются. На небесах, видать, сложилось. Так‑то, брат. Ну, как, ошалел слегка?

– Да, – от волнения дрогнул голос, старые мысли разлетелись, а новые в виде смутных догадок пока ещё кружились рядом. – Но при чём…

– При чём Святой Михаил? Чтоб ты знал, заступник всех ратников русских, да и самой Руси. Покровитель и символ Киева. Его день – храмовый праздник сего родного города Сагайдачного. Мало того, он покровитель Приднестровья. Считай, невесту тебе Господь ниспослал с небес.

– Михаэла.

– Вот именно! Знаешь, что означает? «Ми ка эль», с древнеславянского: «которая как Эль». Эль у славян – Бог.

– Вот почему он икону‑то…

– Ещё предостерёг, чтобы хранил пуще всего на свете.

– Икону?

– Конкретно не сказал. Полагаю, и её, и Михаэлу твою под одним разумел. День Святого Архангела Михаила должен стать храмовым праздником твоего города. Такое вот тебе благословение, брат, от великого гетмана Сагайдачного Петра Кононовича. Так что не посрами. И со свадьбой не затягивай.

Олег бережно принял свёрток, поцеловал его, спрятал под кольчугу. Они в последний раз обнялись. Выбравшись наружу, услышал за спиной приглушенный щелчок. Оглянулся, успел заметить, как валун плавно съехал в прежнее положение. Через минуту почувствовал, что тепло дружеского объятия начало остывать. Князь уходил… навсегда. И опять резкое ощущение тоски стеснило грудь.

Стояла ночь. Яркая луна, наверное, пыталась его хоть немного отвлечь, металась между ветвей, забегала на полянки, зазывала, мол, догони, боярин, звёздочку самую красивую подарю, коли поймаешь. Он резво продвигался через чащу, не боясь споткнуться о поваленное дерево либо зацепиться за какой‑нибудь сук. От быстрой ходьбы печаль стала рассеиваться. Поднял голову и… О, Боже! Михаэла.

Луна, вдруг увеличившись в полнеба, настолько явно обрела черты её лица, что бывалый солдат оторопел от неожиданности, даже остановился, обхватив рукой ствол кстати подвернувшегося старинного тиса. Воздух под кроной был особенный. Свежий‑свежий. Сплошной озон! И вдруг, доселе молчавшие, будто кто‑то им дал команду, запели ночные птицы, дрозды, зарянки, камышёвки, защёлкал коленцами соловей, даже удод, не ко времени проснувшийся, затянул какую‑то любовную арию. Так славно, так разноголосо, громко. Расчувствовался, по щекам покатились невольные слёзы умиления. В груди клокотал жар, от которого гудели, неистово пульсируя, артерии. Могучим лёгким не хватало мехов, чтобы сполна насладиться свалившимся ощущением безмерного счастья. Михаэла улыбалась и что‑то шептала своими лунными прекрасными губами.

«Еу юбеск ту, миу драдже!» Ну, конечно, любит меня, ждёт. Он вдруг догадался, что именно сию минуту Михаэла смотрит на эту великолепную луну и слышит, как его сердце гимн поёт их любви. Он действительно был счастлив, настолько всецело, что начал ощущать лёгкость в теле, как будто вот‑вот взлетит. Прикрыл блаженно веки, стал наслаждаться мгновением, чарующим и пленяющим израненную одиночеством душу.

Вдруг посреди разноголосого птичьего хорала раздался резкий щелчок треснувшего под чьей‑то тяжестью сучка. Военные инстинкты, пусть даже под чарующим фимиамом любовных грёз, находились в дежурном режиме. Ротмистр отреагировал мгновенно. Несмотря на волшебство лунного сияния и птичий концерт, он, когда бежал по лесу, автоматически фиксировал местность на предмет естественного укрытия в случае непредвиденной опасности. Лощинки, промоины, овражки, валуны, густые заросли кустарника, лохматые деревья, на которые без труда можно было бы вскарабкаться за считанные секунды и скрыться в густой листве. Вспомним, что зрение было, как у рыси, ночью видел не хуже, чем днём.

Послышались хруст пересохших веток, шуршание опавших листьев, шелест пожухлой травы. Причём звуки были скупы, как бы осторожничали из‑за слишком яркой луны. Так ходит головной дозор. Одна за другой появились вёрткие тени. Манера передвижения, силуэты шлемов, колчанов, луков, шкуры поверх одежды. Татары! Почуяли, собаки. Как ловко мои посты обошли. Сколько же их? Более десятка не должно.

Насчитал семерых. Может, не авангард? Так, шайка‑лейка, пошабашить выбрались. Но где тут пошабашишь. Нет, ребята, это разведка. Вона, зверьки шустрые какие. В это время один крымчак прижался к стволу тиса, на котором меж веток в густой листве затаился хищной рысью Альгис. Мимо проскользнули остальные. Этот вроде на прикрытии. Ротмистр, как с рысью не сравнить ещё раз, бесшумно спрыгнул, резким захватом скрутил крымчаку шею, пока тот падал, успел стянуть шкуру и накинуть на себя. Помчался вдогонку.

Пронырливые, однако! Перебегая от дерева к дереву, разведчики довольно‑таки уверенно направлялись в сторону лагеря хоругви. Что очень уж не понравилось Альгису. Луна эта! Шестеро матёрых дикарей в открытом столкновении опасны. Рисковать нельзя, слишком важная задача поставлена гетманом. Только наверняка.