Лелег

– Не надо, Тихоныч, давай без каталажки.

– А как быть с теми вон, террористами твоими? О, о, окружают, десантура недоделанная. Я ведь действительно могу меры принять. Вот скомандую сейчас выдать оружие и перестреляю, точно куропаток.

– Да я их сейчас, – Петя развернулся и принялся высматривать своих, что у него никак не получалось. – Ты погодь, командир, ща всё уладим. Эй, мужики‑и‑и!

Со стороны подсобного хозяйства, представлявшего собой утеплённый сарай с двумя десятками свиней, стоящий в полусотне метров, послышались крики. Сквозь полумрак смутно просматривалось, как трое гражданских тщетно пытаются увернуться от одного всего лишь солдата из хозвзвода. Тот, правда, был на две головы выше и душевно колотил их лопатой. «Диверсанты» благим орали матом, слышно было хорошо.

Возникла возня около автопарка. Через несколько минут оттуда пригнали под конвоем десятерых. Божок сердечно веселился, глядя, как этих самодеятельных «террористов» щедрыми сензитивными пинками эскортируют семеро ракетчиков. Солдаты так увлеклись, так раззадорились, что на первых порах не реагировали даже на Божка, который пытался их урезонить и кричал, чтобы прекратили «интернировать» местное население.

Вскоре прибыл отряд пограничников. Начальник заставы капитан Куприянчук возглавлял лично. У всех оружие. Патроны, должно быть, боевые! Погранцы всегда при автоматах, служба такая. Куприянчук представлял в посёлке исполнительную власть, заменяя и милицию, и прокуратуру, и таможню. Он мгновенно оценил обстановку, приказал по отношению к банде действовать, как к нарушителям границы. Даже дал добро стрелять в случае неповиновения. Но в этот раз боевые заменил холостыми, естественно.

Через минуту со всех концов раздались автоматные очереди, ещё минут через пятнадцать‑двадцать нападавшая свора стояла под дулами на рифлёнке перед казармой и вытирала сопли с кровью, дрожа и скуля. Очень эффектно, когда в тебя палят из калаша практически в упор. Недолго и обделаться. Ядрёный сивушный дух над чего только ни повидавшей рифлёнкой витал яко наглый демонический анчутка. Он был неприятен. Он был страшен. Он своими острыми когтями всячески цеплялся за мысли, вызывая предчувствия, от которых становилось мрачновато на душе. Боролись, боролись, и вот, напоролись. Божок смотрел на этот хмельной сброд и с ужасом констатировал: это же наш советский народ, наше будущее, наша опора, наше счастье. Получается, просто‑напросто пшик. В перспективе не сверкающие горизонты светлого коммунистического будущего, а смута, мрак, бесчинства и реки крови, как без неё‑то. Господи, спаси и помилуй!

– Что с ними будем делать, товарищ командир? – Куприянчук обратился к Божку нарочито громко, чтоб слышали все. – Нападение на сверхсекретный объект, подрыв обороноспособности государства, можно по закону военного времени.

– Предлагаете расстрелять? – Божок обвёл взглядом притихшую свору, вяло, не очень натурально усмехнулся. – Всех?

– А чего с ними возиться? Всех, конечно. Не хватало, чтоб ракетные части подвергались бандитским нападениям безнаказанно.

Начальник заставы, невероятным усилием воли подавив улыбку, вышел перед строем и приступил к постановке «боевой» задачи:

– Первое отделение, берёте десять пленных и выводите за подсобку. Там, за сараем, ликвидировать. Второе отделение, берёте ещё десятерых и выводите вон туда, – он махнул рукой в сторону угольного склада. – Этих кончайте там. Боезапас экономить, на одного террориста один патрон. Понятно?

Пограничники вскинули автоматы, начали с помощью прикладов разделять толпу. Ракетчики помогали кольями. Местные, огорошенные и мало чего соображающие, вначале безропотно выстроились, как того требовал грозный Куприянчук.

– Третье отделение! – продолжал, войдя в злостное лицедейство, капитан. – Последнюю партию отогнать подальше в тундру, в направлении заброшенного аэродрома. Этих не расстреливать. Штыками!

Божок, одобрительно кивнув, отошёл к казарме и, сидя на лавочке курилки, стал наблюдать за лицами бойцов. Очень серьёзные, даже оторопь забирала, прямо как палачи, погнали «приговорённых» по намеченным роковым инстанциям. Когда миновали КПП, один из пленных, очевидно, из местных героев, истерично взвизгнул: «Ата‑а‑а‑с!!!» Подконвойные с отчаянными воплями бросились врассыпную. Кто прямо через тундру в посёлок, с головой проваливаясь в шарки и болотца, кто к шумевшему в трёх километрах студёному морю, кто вообще непонятно куда, в таинственные заросли ракитника и карликовой берёзы. Вслед им долго улюлюкали, смеясь и чертыхаясь во весь голос, рядовые и сержанты непобедимой, легендарной Советской армии. Никто не обратил внимания, как помрачнел, опечалившись, Божок. Мудр был и прозорлив. Будущее, совсем уже недалёкое, смутило ему душу до навязчивого желания пойти и напиться в одиночку.

Больше всех, наверное, радовался замполит. Он вообще‑то подозревал, что получит завтра сполна и по службе, и, может статься, по партийной линии, но на душе было настолько хорошо, что аж приплясывал на месте. Здорово быть победителем! Божок, глядя на такое абсолютно искреннее выражение инфантильных чувств, кстати, не совсем плохих, даже, наоборот, несколько смягчился и решил не карать молодого комиссара. Но прокатить, да так, чтоб в пот бросило, не помешает. Хорошо, что закончилось в общем‑то безобидно. А если бы поселковые прихватили ружья? Божок был партийцем со стажем, умел прорабатывать подчинённых стратегически, чтоб до конца жизни. На следующий же день сколотил партсобрание и устроил судилище. Бедному майору пришлось такого в свой адрес выслушать! И бледнел он, и краснел, и чуть ли не плакал, доказывая свою преданность великому общему делу. Под конец, когда совсем было вычеркнул себя из жизни, командир предложил благородному собранию поставить провинившемуся на вид. И всё! Ни строгого выговора с занесением, ни предупреждения о неполном служебном соответствии.

Когда закончилось, майор смотрел такими влюблёнными глазами, что Божку сделалось неловко. Как не быть по‑собачьи преданным, если к тебе по‑человечески? Замполит всю оставшуюся службу благодетеля своего боготворил и всегда вспоминал ласковым словом, ставя в пример молодым офицерам. А после собрания накрыл стол, и все капитально перепились. Для Леонида Тихоновича застолья были одним из атрибутов командирства, и он их выдерживал с честью. Никто не мог соперничать в количестве принятого на грудь. Когда замполит и парторг, а вместе с ними обязательно приглашавшийся на мероприятия «по сплочению воинского коллектива» властолюбец Куприянчук уже обычно валились под стол, подполковник Божок, не качнувшись, вдохновенно произносил очередной тост, наливал до краёв и обязательно опрокидывал рюмку полностью, не оставляя ни капли на донышке.

Интересное было время. Сколько потом разговоров ходило. Солдаты пересказывали подробности с колоритными нюансами. Рождались легенды, которые переходили от призыва к призыву. Танцы больше не устраивали, как ни просили командира заведующая домом культуры и председатель колхоза. Но с концертными программами героико‑патриотического содержания спустя полгода стали выезжать. Живущие в посёлке ветераны войны каждую исполненную песню требовали на бис, а «Катюшу» вообще по пять раз, не успевая протирать глаза от выстраданных в нелёгкое лихолетье сороковых годов слёз. Талантливая служила в РВСН молодёжь. После памятного вечера многие поселковые красавицы выскочили замуж за уходивших на дембеля парней и уехали на большую землю, кто в Россию, кто на Украину, кто в Белоруссию, одна вообще в Ташкент.