Лукавый Шаолинь

– В первый раз так со многими. Или кайф, или слабость. Впрочем, сдавать кровь – очень полезно. Особенно пожилым. Сразу давление приходит в норму. А вы, байкеры, оказывается, совсем не такие, какими вас представляют.

– Мы просто хотим попробовать в жизни абсолютно всё, – тихо сказал Шадов, уже успевший сдать кровь.

От полагавшихся на обед денег байкеры отказались, а шоколадки отвезли в детское отделение онкологического центра. Я с улыбкой наблюдала за этими волосатыми мужиками, которые смущенно протягивали сладости малышам. Ребята смеялись и приникали к окнам, чтобы посмотреть на мотоциклы.

– Вот выздоровеете – покатаем, – пообещал им Шадов.

– Я умираю, – вдруг сказала лысая девочка с голубыми до прозрачности глазами.

И никто не смог ей возразить. Я расцеловала всех детей, чтобы не встречаться с ними взглядом. Да, большинство из них не выживут. Умрут в страданиях, которые лишь немного облегчает светлая зона, в которой находится больница.

И мы не сделали почти ничего, потому что наша кровь – лишь ничтожная капля в море страданий и боли. Байкеры сдавали ее прежде всего для собственного самоутверждения. Чтобы попробовать в жизни все, как заметил Шадов.

И поэтому я не могу смотреть вам в глаза, маленькие люди. И поэтому ухожу в свой мир, где светит солнце и можно быстро ехать на мотоцикле, обняв любимого.

Мы прошли по коридору, пахнувшему мертвечиной. И уже рядом с выходом Шадов вручил мне серебряный набор – браслет, кольцо и серьги. Иней в серебре. Я почувствовала, что, наконец, нашла свое счастье. Мою серебряную иголку в стоге житейского сена.

Наступал Серебряный Самайн. Еще не Черный и не Красный. Но Серебро так и склоняет к предательству. В тот день я поклялась, что буду сама принимать решения. И никогда не предам того, кого люблю.

Тогда я еще не знала, как же быстро нарушу свое обещание.

Случилось это в конце августа, когда становится тоскливо, потому что осень стоит на пороге. Уже похолодало, и я куталась в косуху Шадова. Мы мирно сидели на лавочке у моего подъезда, когда он вдруг спросил:

– Иней, я тебе нравлюсь?

– Конечно, разве ты еще не понял?

– Подумай, почему.

– Наверное, потому что даешь мне ощущение свободы и драйва.

– Это так, но сам я не так свободен, как кажется.

– Ты женат? – мне неожиданно стало скучно. Что‑то нечто в этом роде я и предполагала.

Шадов рассмеялся:

– Нет, конечно. Я и не могу жениться.

– Вот и хорошо. Я тоже не собираюсь замуж. Так что же еще такого страшного ты можешь мне рассказать?

– Я лучше покажу. Дай руку и постарайся не закричать.

Но он ничего мне не показал, потому что к нам подошли Кеша и Гоша. Вернее, подбежали. Даже в темноте я видела, какой злобой горят их зеленые глаза.

– Мы очень долго ждали, когда это закончится. Но вы… Вы перешли все границы, – закричал Гоша.

А Кеша цепко взяла меня за руку и оттащила от Шадова:

– Ты с ним спала? – резко спросила она меня.

– Нннет, – ответила я, заикаясь от испуга. Но уже в следующий момент взяла себя в руки. – Успокойтесь. Сейчас всех соседей разбудите своими криками. Что я такого криминального сделала? Мне уже есть восемнадцать, я имею право встречаться, с кем захочу.

– Одного не понимаю: или ты извращенка, или лгунья, или непроходимая дура, – холодно сказала Кеша.

– Его возраст ничего не меняет!

– Моя дочь решила стать гбшной подстилкой! – закричал Гоша.

– Вайшнавский работает в органах. А точнее – в КГБ, сейчас уже ФСБ, не суть, – уже спокойнее продолжила Кеша. – Ты правда не знала? Просто мы не можем понять, это наивность или испорченность. Мало того, что замутить с мужиком– ровесником твоих родителей, так еще и с сотрудником КГБ, который мучил твоих родителей. И был инициатором того, чтобы нас расстреляли за измену Родине.

Какой бы я ни была злой, в тот момент мне стало смешно:

– Господа журналисты, по‑моему, вы пьяные. Сегодня в редакции был корпоратив, не так ли?

– Она действительно не понимает, – тихо сказал Шадов. – Иней, девочка моя…

Я молча смотрела на этих троих людей, каждый из которых был старше на двадцать лет.

Они все тяжело больны.

Это ненормальный мир, в котором восемнадцатилетние девушки ненавидят своих родителей.

Это ненормальный мир, в котором восемнадцатилетние девушки влюбляются в сорокалетних мужчин.

Которые совсем не те, кем кажутся.

Я стояла и молча смотрела на его небольшую руку. Руку, подписавшую смертный приговор моему отцу и моей матери. За то, что они спускались в катакомбы и узнали там слишком много. То, о чем могли рассказать миру.

И даже не замечала, что плачу.

 

Безумьем полон этот мир.

Полна безумьем тьма.

Иного объясненья нет –

Я вновь схожу с ума.

 

– Я тебе рассказывал, что был хиппи, – начал Шадов.

– Которого мы прекрасно знали, – прервал его Гоша. – И хорошим человеком, к слову сказать.

– Да пошли вы все! – я не могла это слышать.

– Он был очень милым и симпатичным хиппи, – продолжал Гоша. – И при этом двойным агентом. Стучал на своих в госбезопасность, и своим на госбезопасность. Затем с помощью влиятельного родственника устроился на хорошую должность (в двадцать три года‑то!) и поменял дреды на форму. И когда… когда мы с Кешей влипли в нехорошую историю, нас привели к нему. И вчерашний борец за мир и любовь с легкостью подписал разрешение на эксперименты с нашей психикой.

– Не так все было, – прошептал Шадов. – Я спасти вас хотел от самих себя. Вы бы таких дел наворотили…

– Заткнись!

– Затем Вайшнавский накатал ходатайство о заключении нас под стражу. Дело вполне могло бы кончиться расстрелом. Якобы мы готовили нечто, подрывающее безопасность Верены. Но, слава Ктулху, СССР рухнул, – продолжила Кеша. – Нас отпустили. А в начале девяностых, когда свободней стало даже в ФСБ, Вайшнавский придумал себе вторую жизнь. Мотоцикл купил, косуху. Мне так‑то все равно, я обиды не держу, ведь прошло столько лет. Да только не хочу, чтобы предатель и гбшник спал с моей дочерью.

– А он со мной не спал. Он меня любил. По‑настоящему, – мой голос звучал, как будто издалека.