Миссис Больфем

– Вы знаете, у меня немка‑служанка, – говорила она, снимая манто и садясь к столу, – славное создание и чудная работница, но медлительна и тупа до невероятия. И всё‑таки, даже самая тупая крестьянка может затаить злобу. Как вы знаете по вчерашнему мучительному опыту, я прочла целые тома про войну, большинство из них – это просто насмешка над Анной, давшей мне список, – определенного анти германского направления. Однажды, когда Фрида убирала комнату, я заметила угрюмый вид, с каким она глядела на заголовок главы. Конечно, она читает по‑английски, так как пробыла здесь уже несколько лет. Третьего дня, когда я вязала, она спросила, для кого это – и я, конечно, не скрыла, что для бельгийцев. Тогда она рычащим голосом задала вопрос, почему я не делаю этого для бездомных жителей восточной Пруссии, кажется она сама оттуда и недавно получила письма, с описанием всех ужасов. Я редко вступаю в разговоры с прислугой, так как в нашей стране мы не должны допускать малейшей фамильярности, если хотим, чтобы они работали. Но так как она насупилась и видимо желала, чтобы в тот момент надо мной разорвалась шрапнель, и так как она уже третья за пять последних месяцев, я сказала в примирительном тоне, что корреспонденты обращают мало внимания на восточный театр войны, но так истерзали наши чувства Бельгией, что мы считаем себя обязанными сделать, что можем. Потом я ее просила – действительно мне хотелось узнать – неужели ей не жаль эти тысячи страдающих женщин и детей только потому, что они жертвы Германии. У нее большое, кроткое лицо, с толстыми губами, маленькими глазами и едва заметным носом – обыкновенно такие лица не могут быть выразительными. Но когда я задала ей этот вопрос, ее лицо вдруг окаменело – не скажу в своей жестокости, но в своем отрицании всякой человеческой симпатии. Без единого слова она потащилась, извините за выражение, прочь из комнаты. А завтрак в этот день был сожжен, и я должна была приготовить другой для бедного Давида – и знаю, она это сделала нарочно. Боюсь, что придется ее отправить.

– Я бы так и сделала, – мудро сказала миссис Баттль. – Она, вероятно, шпионка и, конечно, очень умна.

– Да, но какая работница, – сказала миссис Больфем со вздохом, – а так как она у меня одна…

Запоздавшие любительницы бриджа суетливо вошли, и игра началась.

 

5

 

Было около шести часов, когда миссис Больфем, упорно проигрывавшая, – что было необычно – с сосредоточенным и внимательным лицом, окаменевшим, как и у других играющих, подобно изваяниям, открытым в Египте, тяжело дышавшая – начала смутно сознавать, что в зале происходит какое‑то смятение. Молодежь танцевала, как всегда, перед ужином, но рояль и скрипка, казалось, стремились заглушить грубое вмешательство мужского голоса. Только теперь действительность привлекла к себе сосредоточенное внимание миссис Больфем, она вдруг заметила, что все играющие перестали смотреть в карты и прислушивались к происходящему за дверью. Тогда она узнала голос своего мужа.

На минуту у нее захватило дыхание и пробежал озноб. С некоторых пор она предчувствовала возможность публичной сцены, но предполагала, что она произойдет когда‑нибудь вечером у знакомых, где они иногда бывали вместе. Клуб он уже давно не посещал – там было слишком тихо для его шумных склонностей. В последний месяц ей стала очевидна какая‑то враждебность в его отношениях к ней, как будто он вдруг разгадал ее скрытое отвращение, и все его мужское тщеславие возмутилось. Как женщина почти исключительной тактичности, все двадцать два года ее замужней жизни она подгоняла это тщеславие тонкой лестью, но рессоры вдруг оказались без смазки в то самое утро, когда она высказала простое и естественное желание перенести наверх свою спальню.

А теперь он пришел сюда, чтобы устроить ей скандал, – сразу пронеслось в ее сознании, чтобы сделать ее посмешищем и погубить ее общественное положение. Это, конечно, и его вовлекло бы в неприятности, но, когда человек и пьян, и разозлен, он становится непредусмотрительным, а месть так сладка.

Только еще вчера вечером произошла очень неприятная семейная сцена. Строго говоря, она держалась с достоинством и легким презрением, тогда как он кричал, что ее вязанье действует ему на нервы, а все эти книги о войне доведут его до болезни. Когда вся жизнь остановилась из‑за этой проклятой войны, то человеку хочется забыть о ней, придя домой. А тут, прости господи, новая беда; жена, вместо того, чтобы заботиться о его носках, впуталась во все эти вязанья. А её старание представить себя такой умной в делах, касающихся одних только мужчин! Мистер Больфем всегда злобствовал против клуба и всяких разговоров об избирательных правах женщин, думая, что это отстранит его и ему подобных от политики. Свой интерес к войне они проявляли не иначе, как в виде жестоких оскорблений противников.

Миссис Больфем была женщиной ясной мысли и твердых решений, а по своей нравственной силе была, действительно, женщиной высшего порядка и потому испугалась только на мгновенье. Она положила карты, открыла дверь и вышла в главный зал клуба. Тут она увидала, у входа в зал, группу мужчин, окружавших ее мужа; все, кроме одного, были столь же возбуждены, как и он. Исключение составлял Дуайт Рош, рука которого лежала на плече Больфема; он, казалось, в чем‑то убеждал его тихим голосом. Маленькая Мод Баттль бросилась ей навстречу и схватила за руку.

– О, дорогая миссис Больфем, пожалуйста, уведите его домой, он такой странный. Он оттащил трех девочек от танцоров, и те взбешены. А его выражения – о, это что‑то ужасное!

Дамы и девушки собрались в группу, все, кроме Алисы Кромлей, которая рисовала, как это смутно заметила миссис Больфем. Все взоры приковала группа у входа в зал, где теперь Рош старался подталкивать к дверям дородную, покачивавшуюся фигуру Больфема.

Миссис Больфем направилась прямо к своему возбужденному и разъяренному супругу.

– Вы плохо себя чувствуете, Давид, – сказала она решительно. – За все время нашей совместной жизни вы не позволяли себе ничего подобного; у вас, вероятно, начинается тифозная лихорадка.

– К чёрту тифозную лихорадку! – закричал Больфем. – Напился – и всё тут. И еще больше напьюсь, если они меня пустят в бар. Пустите меня, вы!

Миссис Больфем обернулась к доктору Анне, которая прошла с ней через зал. – Я уверена – это лихорадка, – решительно сказала она, и преданная Анна благоразумно кивнула головой. – Вы знаете, как напитки на него действуют. Надо отправить его домой.

– Хo, xo! – издевался Больфем. – Это вы‑то отправите меня домой? Я не настолько пьян, чтобы не видеть, как это смешно. Дело в том, что вы думаете, будто я вас унижаю, а вы хотите быть главной наседкой этого курятника. Ладно, мне уже опротивело все это и надоело обедать вне дома, когда вы на своих утренниках или в этом проклятом женском клубе. Дом – вот место для женщины. Вязанье – вот ваше дело! Он громогласно захохотал. – Да, сидите дома у камина и вяжите носки своему мужу. Если хотите, можете выкурить трубку. Это то, что делала моя бабка. У всех вас, сколько вас есть, не наберется достаточно мозгов, чтобы поместить в голову одного мужчины, а кричите – долой президента Соединенных Штатов!

Он хотел пуститься в обсуждение нравов эльсинорского общества, когда отрывистый кашель прервал его. Миссис Больфем повернулась спиной с великолепным жестом презрения, хотя лицо ее было багрового цвета.

– Соревнование полов – вопрос, о котором мы так часто спорили. – Ее ясный голос наполнил всю комнату. – Его непременно надо отвезти домой. – Она взглянула на Дуайта Роша и сказала приветливо: – Я уверена, он пойдет с вами. А когда снова станет нормальным, извинится перед Клубом. Возвратимся к нашей игре.

Высоко подняв голову, она легко прошла длинный зал, но рот был судорожно сжат, ноздри расширились, а взгляд прищуренных глаз был неподвижен и горел.