Мой друг – домовой

Глава четвертая. Сюрприз.

 

Нафаня любит чудить. В этом, кажется, весь смысл его существования. Беспокойный дух‑пакостник, которого славяне старались задобрить блинами, сметаной, горячими супами и свежей выпечкой, стремительно эволюционировал в некое подобие современных людей. Почти такой же, как и все. Но со своими тараканами.

После того, как мы нашли заветную коробочку с золотыми монетами и Нафаниной фотографией в младенчестве, домовой загрустил. Я старался ему помочь, но дух упоенно хлестал водку по утрам и докучал своими слезливыми комментариями, если я отказывался пополнять запасы.

Как‑то утром я проснулся от жуткого шума, доносившегося из кухни. Шум походил на одну из песен Rammstein. Скрипучий голосок, срываясь на фальцет, выводил на корявом немецком «Левой, левой».

– Нафаня! Ты оборзел?! – заорал я, скидывая одеяло.

Шум прекратился, послышался цокот коготков и в дверном проеме появилась лохматая голова домового. Вместе с ним в комнату проник и тяжкий смрад перегара.

– Андрейка, швайн! – оскалился пьяный дух. – Гебен зи мир айне папиросен!

Мгновенно ему в голову полетела подушка.

– Ты чего творишь?! – моему изумлению не было предела. – С каких пор у нас Раммштайн по утрам? А?

Нафаня тем временем залез на люстру. К слову, люстра была из благородного хрусталя, сворованного, кажется, из царского особняка. Огромная и жутко старая. Дух любил на ней качаться, как в люльке, не боясь грохнуться на пол.

– Айн шлос, Андрейка! Ихь вас мюдэ траума, – Нафаня нес околесицу, переставляя немецкие глаголы так, как ему хотелось.

– Какая траума, осел ты эдакий? Что на тебя нашло? – насупившись, спросил я, смотря на домового.

– Грусть меня снедает, барин. Безродная я скотинушка, никому не нужная, – завыл он, раскачиваясь на люстре.

И так всегда, как напьется. Я начал привыкать к Нафаниным капризам, но порой он становился совсем уж невыносимым и на любое слово сразу впадал в неконтролируемое буйство.

– Кончай концерт. Мне‑то ты нужен. Был бы не нужен, давно бы упаковал тебя в мешок и отволок в зоопарк, – но домовой в ответ затянул любимую песню.

– Выла вьюга, не было огня,

Когда мать родила бедного миняя.

Срываясь на фальцет и утирая слезы, он продолжил петь:

– По приютам я с детства скитался,

Не имея родного угла.

Ах, зачем я на свет появился,

Ах, зачем меня мать родилааа!

Я молча дослушал песню, затем, покрутив пальцем у виска, оставил пьяного тенора висеть на люстре в позе ленивца, а сам пошел на кухню.

На кухне был бардак. Из кастрюль домовой сделал ударную установку, половник был педалью, бас – бочкой выступал здоровенный чугунок. На столе валялась разорванная пачка Беломора, пустая бутылка водки и одинокий огурец в Нафаниной шерсти. В кухонном магнитофоне, убавленном на минимальную громкость, шелестел певец о тяжелой судьбе шахтера, которого не любят женщины. Выключив музыку, я принялся наводить порядок, попутно поставив на огонь чайник. Нафаня тихо вошел на кухню через несколько минут, потупив очи в пол и являя собой истинное раскаяние.

 

– Барин, это, прости меня, а? Пробрало вот Нафанюшку, грустинка напала проклятая…

– Надоел ты своими пьянками. Я же не устраиваю такое по поводу и без? Вот возьму и съеду, а ты живи, как желаешь, с бродягами всякими. Авось и сопьешься с ними, – раздраженно ответил я, собирая мятые бычки и мусор в ведро. Нафаня хлюпал носом и молчал, пока я наводил на кухне порядки.

Закончив, я заварил кофе и уселся на табурет. Окно было открыто, и Нафанин перегар постепенно выветривался. С улицы пахнуло весной и свежестью.

– Барин. Я не буду больше, – дух походил на виноватого мопса, всю ночь развлекавшегося с хозяйским ботинком.

– Еще как будешь. Будто я не знаю. Убирай хотя бы за собой, – взглянув на часы, я чертыхнулся.

– Ох‑ёж! Я на работу опаздываю. Блин, ладно, – хмыкнув, я бросился одеваться, оставив домового на кухне, осознавать свой проступок.

Работал я дизайнером в крупном агентстве. Платили неплохо, для холостяка без семьи вполне хватало и на поесть‑попить и даже на погулять‑чего купить.

 

После трудного дня занятого бесконечными разработками дурацких макетов и презентаций их начальству, я зашел в магазинчик рядом с домом. Купив себе пельмени и десяток яиц домовому, пару банок Гиннесса, минералки и «Беломор», пошел домой. У дома я по привычке посмотрел наверх и увидел, что с балкона на меня пялится Нафаня. Поймав мой взгляд, он юркнул обратно.

Ехидно улыбаясь, я поднялся наверх, подумав, что протрезвевшему домовому сейчас устрою Хиросиму. Но от возмездия меня отвлек тягучий аромат чего‑то мясного и безумно вкусного. Живот тут же голодно заворчал. Вздохнув, я повернул ключ в замке и открыл дверь.

 

Аппетитный запах шел из моей квартиры. Я разулся, отложив пакет, и удивился отсутствию домового. Нафаня постоянно встречал меня с работы и, хватая из пакета пачку Беломора, тащил продукты на кухню. Но в этот раз была тишина. Если не считать сладкого голоска Фрэнка Синатры, который пел из недр квартиры. Покачав головой, я пошел на кухню и, замерев на пороге, выронил пакет от открывшегося мне странного зрелища.

Нафаня в белоснежной майке, украденной из моего шкафа, улыбался, стоя рядом со столом. Домовой благоухал, как цветочный луг, и я мысленно распрощался со своим одеколоном «Шоу одного мужчины». Обычно растрепанная шевелюра Нафани сейчас была старательно расчесана на прямой пробор, а сам домовой умильно смотрел на меня взглядом нашкодившей собаки.

 

Стол он заправил чистой, сияющей скатертью, на которой стояли две тарелки с полным набором столовых приборов и небольшая кастрюлька. В хлебнице лежал свежий хлеб, ну а венчало сие великолепие бутылка старого вина, которую я хранил для особенного повода.

– Ну, дела, – выдохнул я. – И что ты натворил опять?

– Чего сразу натворил? – буркнул домовой, чертя пяткой узоры на полу. – Извиняюсь я так, барин.

Подивившись этой картине, я пошел мыть руки. Нафаня сопровождая меня, так сыпал извинениями, что я в итоге просто буркнул «забудем».