Неверный муж моей подруги

Я не спрашивала – зачем. Вообще‑то я совсем о другом спрашивала, но на тот вопрос он так и не ответил.

В его низком голосе змеятся трещины хрипотцы. Они разбегаются в стороны, обнажая в разломах пылающий огонь.

 

– Поставил точку, да? – передразниваю его. – Три часа прощался, чуть кровать не сломал. Супружескую мою кровать – это твою совесть не смущало! Ты был просто животным, бешеным зверем, я тебя даже боялась. А потом ушел в душ – и вернулся уже человеком. Сказал, что теперь точно уходишь навсегда. Все так делают, да? Все приличные люди.

 

Он снова молчит.

Я бы тоже замолчала, если бы могла.

Что на это ответить?

 

– А знаешь, что было потом? Думаешь, я закрыла за тобой дверь и пошла готовить ужин? Или созваниваться с бухгалером, чтобы обсудить налоги? Все же понятно – навсегда так навсегда! Встала, отряхнулась, забыла!

– Что было потом? – спрашивает он.

 

Неужели ему и правда интересно?

Внезапно я понимаю, что не хочу ему говорить.

Не хочу рассказывать, что было тем страшным вечером.

Как я собрала измятые простыни и спрятала в дальний ящик гардероба от домработницы. Чтобы иногда, когда больше никого нет дома, доставать их оттуда и вдыхать наш запах.

Его.

 

Как меня выламывало физической болью в мышцах, в костях, пока я курила первую за десять лет сигарету, которую стрельнула у соседа по этажу.

Как на следующий день я смотрела на телефон – в девять утра Герман всегда звонил мне из машины, каждое утро, просто чтобы сказать привет – и знала, что теперь он больше НИКОГДА не зазвонит.

 

У меня на него стояла особенная мелодия. Только на него.

Я ее поставила давно, когда еще не знала, как часто он будет мне звонить.

И потом, каждый раз, как я слышала ее на звонке, внутри меня что‑то умирало от пронзительного горячего счастья – он все‑таки со мной.

Теперь я знала – больше я ее не услышу.

 

Но услышала.

 

– Потом ты снова сдался, слабак! – выплевываю я боль, обернутую в злость.

 

Я подскакиваю к креслу так быстро, что Герман не успевает среагировать.

Только отшатывается, когда я наклоняюсь к нему.

Слишком близко.

Говорю тихо и очень спокойно:

– И сейчас сдашься. Потому что я тебя не отпущу. Ни вообще, ни сейчас. Просто никуда не отпущу.

 

Упираюсь ладонями в его плечи, наклоняясь все ниже, вдыхая его запах – розмарина, холодного моря, мшистых камней. Запах, который будет преследовать меня даже в аду, куда я попаду за все, что сделала.

 

– В такие моменты… – говорит он медленно и прямо мне в губы, глядя в глаза пронзительным черным взглядом. – Я начинаю верить, что ты меня действительно любишь.

 

 

 

Тогда. А чего кольцо не носит?

 

 

 

 

Германа с момента нашего столкновения на открытии банка я видела еще несколько раз, когда поднималась на третий этаж, в администрацию ТРЦ.

Он постоянно был занят: что‑то с кем‑то обсуждал, листал толстые стопки бумаг, разговаривал по телефону, поэтому я даже не здоровалась. Он меня все равно не замечал.

 

Над вывеской его банка появилась надпись «Головной офис», и на входе посетителей теперь встречали исключительно высоченные блондинки скандинавского вида, от которых сложно было оторвать взгляд – настолько они были совершенны и холодны, словно клонированные Снежные Королевы.

 

В таких условиях подходить поздороваться было еще более неуместно, поэтому я каждый раз пробегала мимо, пряча глаза, разрываемая сразу двумя социальными неловкостями: поздороваться и помешать, или не здороваться и чувствовать себя невежливой.

Между этим небожителем в дорогом костюме и мраморных интерьерах и Германом в домашних штанах и заляпанной детским пюре футболке была гигантская пропасть.

Преодолевать ее не тянуло.

 

Изменилось это в один не самый прекрасный день, когда я волоклась на очередное собрание арендаторов в компании Натали, Маринки и своих детей.

Няня закинула Никиту с Макаром мне на работу – ей надо было к врачу. Я пообещала им, что мы поедим мороженого в пузырчатых вафлях и поедем домой на такси, если они будут вести себя хорошо до конца рабочего дня.