Невесты общего пользования

Вагон оказался полупустым. Единственный сосед по купе – тихий пожилой командировочный – достал из сумки скромного жареного цыплёнка, плавленые сырки, варёные яйца, хлеб и банку сардин в масле. Поначалу он старательно поддерживал компанию, но быстро спёкся, завалился на полку и захрапел. Чуб купил ещё бутылку водки, а затем – бутылку «Стрелецкой настойки» у проводника. В конце концов его разобрало, и события последующих дней помнились отрывочно: он шатался по вагонам, потеряв своё купе… курил в незнакомом тамбуре, похваляясь какими‑то малоубедительными подвигами перед двумя дамочками потрёпанного вида, сплёвывавшими ему под ноги коричневую от табака харкоту… пил из железной кружки по очереди с возвращавшимся из «зоны» уголовником… разглядывал у того татуировки на руках и показывал свои, армейские… бежал, как выстреленный, по перрону неизвестного вокзала, пытаясь оторваться от невесть откуда вынырнувшего кривословного патруля… на другом безымянном вокзале щупал сушёные грибы, нанизанные на толстую капроновую нитку, а потом пробовал квашеную капусту, картинно зачерпнув растопыренной пятернёй из ведра, в ответ на что жидко встряхивавшая морщинистым лицом крючконосая бабка целилась ему в голову костылём, но раз за разом промахивалась, как нарочно, и попадала по случайным прохожим, а Чуб реготал печальным голосом, спотыкаясь между прилавками и грязными торбами, заваливаясь то на левый бок, то на правый, то лицом вниз или ещё не разберёшь как, снова поднимаясь на ноги и отмахиваясь, будто от назойливых мух, от визгливых проклятий бабки: «Ахти тебе, ирод! Чтоб ты с головой утоп в нужде и негодах! Чтоб захлинулся слезами, паскудник!»… а потом шумел в вагоне‑ресторане, куражился среди эпизодических людей с плоскими лицами и безадресными упрёками во взглядах… затейливо, по‑военному, ругался и старался воткнуть предательски гнувшуюся алюминиевую вилку в лоб побелевшему от испуга официанту… в неясное время при полном отсутствии зрительных образов с наслаждением прислушивался к доносившимся невесть откуда отдалённым женским голосам, похожим на нежные колокольчики из ангельских сказок про любовь… укрывал руками голову от избивавших его бородатых дядек в тёмных хламидах наподобие поповских ряс, обзывавших его «поганым секуляристом»… и вместе со вновь вынырнувшим из небытия давешним уголовником (или это был другой человек, или, наоборот, не человек, а какая‑то ещё баба?) трясся в холодном товарняке, груженном тюками замусоленной, вонявшей мочой макулатуры; и распевал (хоровым образом – с никому не известным коллективом) блатной шансон…

Мысль металась бестолково‑заполошным зайцем и, цепляясь за разрозненные картинки, извлекала их из недалёкого минувшего – извлекала их, подобных звеньям раскуроченной цепи, то поодиночке, а то сразу целыми горстями. Однако складываться в последовательную конструкцию эти звенья не желали. Картинки путались, разбрызгивались и тонули во второстепенных деталях, в испарениях нездоровой реальности.

…По истечении то ли восьми, то ли девяти дней Чуб добрался‑таки до родной станицы Динской. И – грязный, усталый, без чемодана (если верить памяти, подаренного зацеписто‑многоречивым цыганам), с лицом, заросшим жидкой от недоедания рыжей щетиной, и замирающим от счастья сердцем, – он поднялся на крыльцо родительской хаты, всё более проясняя затаённую в подсознании мысль о том, что теперь‑то наконец удастся по‑человечески выпить.

Денег у него, разумеется, не осталось. Но друзья на то и друзья, чтобы выручать, когда потребность обрисуется в нечастый свой полный рост – и он неукоснительно пил ещё примерно неделю. Вокруг мелькали знакомые, полузнакомые и окончательно уже неведомые лица раскрасневшихся от самогона девок и парней. И не требовалось ничего делать. И размышлять ни о чём не возникало необходимости. Хорошо!

Впрочем, теперь‑то как раз ему было не особенно хорошо. И вспоминать о прошедшем казалось не очень приятно, хотя и не слишком удивительно. Дембель примерно таким и представлялся Чубу всё то время, пока он нёс постылую солдатскую службу. Разве только значительно веселее.

Но жена?

Гадость, а не мысль.

Нет‑нет, о подобном он даже думать не собирался. Всегда являлся человеком холостым и ни малейшего брачного наклонения в своей личной жизни не предполагал!

Это недоразумение, и оно должно разрешиться.

– Берегись бед, пока их нет, – хрипло сказал Чуб своей тени на полу. – Но как уберечься от того, что недоступно пониманию?

Потом немного подумал и, представив себя собственной тенью, ответил:

– На всякий час не убережёшься. Грех – он не по лесу ходит, падла. Это добро надо искать, что клад, а худо всегда под рукой.

А ведь в самом деле, с чего это вдруг он взял, будто недоразумение обязательно должно разрешиться в безущербную сторону? А вдруг всё не так, как ему мнится?

От подобного у кого угодно расколется голова. Или как минимум закаруселит и перемкнётся половиной своих внутренних контактов. Но у Чуба не раскололась, не закаруселила и не перемкнулась. Просто он ощущал непонятную одеревенелость в мозговых изгибинах. Да ещё глаза слезились от табачного дыма, и что‑то неясное заставляло его колебаться вокруг собственного отрицания.

Паскудное самочувствие, конечно, может оправдать многое, но лишь до вразумительных пределов человеческого воображения. А дальше своего понимания Чуб, как любая нормальная личность, не двигался, остерегаясь, как бы тщета незапланированных умственных усилий не развернулась в реальную закорючину наподобие мыслительного геморроя или ещё чего похуже.

Память не торопилась подсказывать ничего конкретного. Мелькали, правда, по пьяни неопределённые женские лица с косо напомаженными ртами, раззявленными от безглуздого смеха. Но и только. Внятных образов из коловерти минувшего не выковыривалось. Это было похоже на дураковину малопонятного смысла. Или на болезненный сон хмельного сознания; хотя, разумеется, Чуб вполне отдавал себе отчёт в том, что не спит, и что снова лечь и уснуть – дабы спрятаться от хмурой действительности – не удастся даже на короткий срок, ведь ни мать, ни отец не дозволят ему подобной вольности.

До армии всё‑таки жить было легче. О, если бы хоть ненадолго вернуться в прошлое! Или в себя прежнего – беззаботного, полного густой радости нечаянного существования… Жаль, что время движется вперёд. Лучше бы оно стояло на месте.

 

***

 

Всё, что существует в мире, можно найти и распознать усилием мысли. Однако в том‑то и дело, что сейчас усилия Чуба тратились вхолостую: сознание то стопорилось, то проскальзывало на ровном месте, как если бы неведомые злоумышленники за ночь вытянули из его головы львиную долю приводных ремней и шестерёнок, необходимых для умственной деятельности.

Уличный зной явственно сочился сквозь щели между рассохшимися оконными створками. Пространство в комнате постепенно накалялось, дыша подозрительностью и замешательством.