Одиссея 13-го, в полдень

Саймон сел за столик поближе к окну, так, чтобы видеть красный Рено с девушкой и Форд. Ее взгляд не давал ему покоя. Он отхлебнул виски и почувствовал, как оно согревает его изнутри, раскрываясь дымом горящих торфяников и соленой горчинкой холодного моря. «Какой же у нее должен быть взгляд, когда она кончает! – неожиданно пришло ему в голову. – Хотел бы я вжиматься в нее, чувствовать, как она дрожит, выгибаясь, всматриваться ей в глаза, наполненные чем‑то таким же еще не понятым, животным, как этот страх, но только не страхом». Волна возбуждения прошла теплом по телу, переплетаясь с теплом виски. Саймон откинулся на спинку стула, закрыл глаза и вернул время – ему хотелось убедиться, что все в порядке, и девушка в красном Рено теперь в безопасности.

 

Шум улицы ошеломил, ударил по ушам, оглушил, от него было больно: «Как мы живем так день за днем», – промелькнула в мозгу, и в это момент раздался резкий скрип тормозов, и сразу вслед за этим отвратительный скрежет мнущегося металла и треск крошащихся стекол столкнувшихся машин. Саймон остановил время и открыл глаза. Потом закрыл их снова.

 

Благодатная тишина. Мир, в котором, пока он сидит в пабе и пьет виски, не может случиться ничего плохого. Ему хотелось избавиться от отвратительного звука сталкивающихся машин, звучавшего у него в голове. Понадобилось еще пара глотков виски и время.

 

Кайф безвременья был в том, что именно времени у него было хоть отбавляй и ему совершенно не надо было спешить куда‑то или торопиться успеть что‑то сделать. Можно было просидеть вот так вот, с закрытыми глазами, хоть целый час, хоть год, все равно – пока он не вернет время, ничего ужасного больше не произойдет. Только очень не хотелось смотреть на то, что уже произошло.

 

Саймон дождался, когда его дыхание и удары сердца сравнялись в темпе, став созвучными, потом открыл глаза и посмотрел в окно: «Черт, и как я должен был предугадать вот это?»

 

Когда он вернул время, женщина‑ подросток из красного Рено изо всех сил нажала на тормоз, пытаясь избежать столкновения с Фордом – ощущение опасности, воспринятое ею в прошлом фрагменте времени, превратилось в действие в этом. В результате пикап сзади смял ее капот в гармошку, а следующая за ним машина превратила в лепешку его самого: «После такого не выживают», – подумал Саймон. Он насчитал пять столкнувшихся машин. «Крайним, наверное, повезло. Наверное, они выжили. Или им не повезло, и они выжили. Зависит от степени увечья. Те, что в центре, скорее всего…» – проверять не хотелось. Возвращать время тоже не хотелось. Саймон пересел спиной к окну, сжимая в руке бокал. Запах успокаивал. Хотелось музыки. Хорошо, что мобильник под рукой. Выбрал из плейлиста раннего Уэйтса. Не помогло. В безмолвии безвременья музыка звучала слишком резко. Не надо звуков. Заменить звуки на запах. Заменить звуки на виски. Чистый вкус. Чистый запах. Не надо звуков. «Это мой мир, мир тишины, тут никто не кричит, тут никому не больно. Это мой стерильный мир, мир без боли, мой белый чистый мир.»

 

Следы в парке, 6:50 p.m.

 

Допив бокал, Саймон направился к выходу, кивком поблагодарив бармена: «Надо будет заглянуть сюда потом, оставить чаевые». Взявшись за дверную ручку, остановился, задумавшись: «Однозначно не помешает», – вернулся к стойке, прихватил с собой початую бутылку и вышел, уже не оборачиваясь.

 

«Тут слишком много людей и машин, – пробормотал Саймон, пробираясь сквозь замершие фигуры прохожих, как через густой подлесок. – Прости, бадди», – Саймон задел очередного застывшего прохожего, тот дернулся и застыл снова. «Как лягушачья лапка, к которой подвели ток, – подумалось почему‑то. – Сверху, наверное, можно проследить мой след по их нелепым позам», – но лезть на крышу снова, чтобы увидеть свой след, ему было лень. Хотелось есть и еще сильнее хотелось забыть скрежет мнущегося металла.

 

Солнце было по‑летнему ласковым. Саймон остановил время в 14:10, когда в городском парке только начинался легкий дождь, а в центре города было еще солнечно. Сейчас он был там, где солнечно и шел в сторону парка, туда, где дождь: «Теперь я смогу выбирать погоду под настроение, и время года тоже, я смогу жить на закате, или на рассвете, но что стоит жизнь на рассвете без пения птиц?»

 

Было ощущение, что цветет все: деревья, цветы на клумбах, улыбки на лицах людей. Запахов не было, но стоило прикоснуться к цветку, и запах заполнял все вокруг. Соло запах, сказка запах, никогда раньше Саймон не воспринимал запахи в такой полноте, как будто бы раньше он видел все серым и размытым, и вдруг смог увидеть четко и в цвете. Это было реально круто и чертовски увлекательно – обнаружить, что пахнет все и что у всего есть свой уникальный запах. «Интересно, неужели таким воспринимают мир собаки?» – подумал Саймон. – Даже завидно!»

 

Пчелы висели тяжелыми каплями рядом с цветами, их застывшие прозрачные крылышки с сеткой прожилок казались до нелепого маленькими по сравнению с тяжелыми, измазанными пыльцой тушками: «Вот ведь стая маленьких грузовых вертолетов!» – Саймон подставил палец под тельце одной из пчел и на мгновение услышал гудение крыльев и почувствовал легкий ветер от их неуловимого глазом движения. Пчела чуть сдвинулась в воздухе, оставив на пальце Саймона желтый мазок. Саймон понюхал пыльцу, испачкав ею кончик носа, потом лизнул – пыльца была на удивление горьковатой: «Все врут, во всем обман,» – улыбнулся он.

 

В полной тишине даже слабый звук кажется громким. В мире без запахов любой запах становится сильным. Саймон шел в городской парк, чтобы побыть среди цветов и деревьев, подальше от застывших человеческих фигур. В парке было легче смириться с неизбежностью столкнувшихся машин.

 

 

Конец ознакомительного фрагмента