От Кремлёвской стены до Стены плача…

Немецкие войска уже подходили к Брянску, и нас эвакуировали. Подали теплушки, такие вагоны деревянные, скот в которых перевозили в основном, и нас всех туда нагрузили: детей, женщин и стариков. А мужчины остались. Отец тоже остался, все до последнего гвоздя чтоб вынести, погрузить, эвакуировать на новое место – Энгельсовский мясокомбинат. Это большой союзного подчинения комбинат располагался между Саратовом и Энгельсом, такая станция была, «Галушки» называлась. Вот в этом направлении они должны были вывезти все это оборудование.

Нас всех погрузили в вагоны, в эти теплушки, подсоединили нам паровоз, и мы поехали, но мы решили, что мы поедем в деревню к бабушке Маше. Ехали долго. Проедем один разъезд – останавливаемся. Старшие по вагону говорят:

– До гудка паровоза можно из вагонов выйти, в лес сходить недалеко.

Потом гудок – все бегут опять назад в вагон. Еще второй гудок там, третий. Третий гудок – и поезд может уехать и оставить вас на дороге железной, и иди пешком куда хочешь.

Короче говоря, доехали мы до разъезда около деревни Редькино и вышли из вагона и пошли по дороге к селу Александрово. У нас вещей никаких практически не было, два чемодана и несколько узлов. Маленький чемодан дали тащить мне, с тех пор я багаж не люблю. Тащишь этот чемодан – маленький, а волочишь за собой.

Пришли наконец‑то в деревню к бабушке Маше… А дед‑то мой уже уехал из деревни. Потому что нельзя было жить там, где он был, то батюшка, а то вдруг кузнец. Раньше все к нему с уважением: «Батюшка». Он им грехи отпускал, исповедовал, крестил, отпевал, а потом пропаганда у нас действует очень эффективно, и вот этот священник сельский превратился во врага народа. И какой он враг народа, я не знаю. Еще врагов‑то больше среди тех, которые приспособились и вредили, где могли. Просто религия и марксистская идеология несовместимы.

Сейчас видно, сколько появилось врагов советской власти. А ведь это многие были ярыми партийцами. Бог вроде создал все, а по марксистской и вообще по диалектическому материализму все только в результате эволюции, и в единстве и борьбе противоположностей все развивается. Вот мой дед и попал под каток. Продал он дом и уехал к сыну в Снегири.

А сыну его удалось окончить ветеринарный техникум, хотя его нигде учиться не принимали. После окончания мой дядя Сергей работал ветеринаром в Снегирях под Москвой.

Дед продал свой дом, сад, огород, и все прочее. И уехал к сыну.

В деревне осталась одна бабушка Маша, о которой я вот говорил. Добрая такая, пример демократии. Я иду к ней с чемоданом, она меня увидела и говорит:

– Боря, никак у тебя гармонь?

Я говорю:

– А что?

– Ой, ты научился на гармони играть?

Я говорю:

– Да это чемодан.

– Ой, а я думала, ты на гармони умеешь играть.

Раньше, если ты умеешь играть на гармони, гармонист – все девки твои. И все, они вокруг него крутятся. Потому что какая была музыка‑то? По радио можно слушать через наушник. Такой приемник появился у деда. Отец, по‑моему, этот приемник привез из Москвы, когда учился. Через наушники по такому приемнику можно всякую хрипотень какую‑то услышать. А в деревенских избах никакой музыки, ничего не было, только частушки и гармошка.

А какой там патефон, какой граммофон? Это только у господ. Это некоторые пролетарские поэты и писатели окрашивались под крестьян, а у них и граммофон, и патефон, и там черт те чего. В деревне же у простых крестьян не было никаких патефонов, граммофонов. И если на гармошке кто играет – ох, как вокруг него девчонки поют, ребята пляшут очень весело. Да, вот мы приехали к бабушке. Я ее сильно разочаровал, что не научился играть на гармошке.

Тихо в деревне, особенно осенью. А кому после бомбежек шуметь? На работе никого нет. Тихо так, тишина такая. Это была уже другая деревня, чем та, которую деды вспоминают с церковью, садами и огородами. Церковь взорвали, глыбы от церкви куда‑то отвезли, раскололи их там кувалдами, вроде очистили место, и осталась одна паперть. Это высокий цокольный этаж, на котором строилась сама церковь… типа фундамента, и паперть эта, основной вход в храм, осталась. Остальное все растащили, и кусты сирени поредели, а они уж такие были густые. Рядом кладбище было. На этом кладбище моя родная бабушка София похоронена.

Вот, стали мы в деревне жить. А в сентябре отец за нами приехал. В деревне было жить интересно. Как‑то проснулся я среди ночи, мама моя и бабушка Маша смотрят в окно и говорят:

– Вот, вот, вот, смотри‑ка, смотри. Опять свеча горит на паперти.

Я спросонья:

– Где горит? Покажите мне, где она там горит, эта свеча?

Они говорят:

– Да вона, вон, смотри, вот там вот так вот прямо и на паперти.

И, бабушка говорит, каждую неделю, в день, когда церковь взорвали в четверг или в пятницу появляется на паперти свеча. Видно, Господь ставит, что вот тут святое место все‑таки было, храм Господень. Да, и вот это, я так, в общем‑то, смотрел‑смотрел – ну может, спросонья ничего и не разглядел. Но вроде показалось, там огоньки какие. Они потому что, появлялись, что рядом кладбище. Может быть и фосфоресцировало что‑нибудь. Ведь перекапывали жители кости‑то по десять раз, хоронили одну и ту же могилу. Потом приехал отец и забрал нас. А они уже вывезли оборудование в Энгельс.

 

Глава IV

В эвакуации. Саратов

 

Собрали мы все свои манатки, какие были, и даже мне какой‑то мешок дали, чтоб я нес. Вещей‑то никаких не было. Все оставили там, в Брянске. Вот иногда я говорил родителям:

– Вот, вы жили всю жизнь, ни черта у вас нет.

А где оно все возьмется‑то откуда? Сейчас какую‑нибудь купишь, пора бы выбросить, а она стоит до сих пор. А тогда все побросали и уехали. Война.

Приехали мы в начале в Ртищево. Остановились в частном доме. Хозяйка и открыла маме сюрприз. Отец был, как говорится, молодец. Он завел себе подругу, когда ехал во время эвакуации. Мужик он был красивый и веселый. Эта девица была помощница вроде секретаря. Я не знаю, какие отношения у них там были. Ну короче говоря, несмотря ни на какие‑то отношения, она нам подарила одному дудку, а другому – барабан. А мама сказала:

– Не берите у нее никаких подарков. Отдайте ей назад, не нужны нам ее подарки.

А вот эта хозяйка, где мы останавливались, она говорит маме:

– Они тут как жили. Я думала, что они муж и жена.

Видно, эти отношения были не очень серьезные, раз отец приехал за нами и забрал нас из деревни.

Поселили нас на мясокомбинате в коммунальной квартире, дали нам угловую комнату. Зима наступила. Комната промерзала со всех сторон, угловые две стенки выходили на улицу. Холодище собачий. А зима наступила суровая, и был 1942 год.