От Кремлёвской стены до Стены плача…

Вот так я и стал там Борисом. Мы, мальчишки, тоже работали на оборону. Мы чем занимались? Приходили на мясокомбинат. Это был тоже крупный базовый комбинат. Пришло еще оборудование из Брянска. Мы приходили в цех, где стояли большие ванны.

Вокруг ванны ящики с брикетами: суп‑пюре гороховый, кисель, разные каши. Они, видно, хранились где‑то как неприкосновенные запасы, и, конечно, уже стали с душком или подплесневели. Надо было их как‑то обработать.

И вот нас в цех приводили. Мы вокруг этой ванны садились и растирали эти брикеты друг о друга, превращали их в такую муку. Потом их заливали водой, переваривали. Это уже делал сам комбинат. Наш труд не требовал квалификации: просто растирай и превращай в муку – и все. Это большая вроде была польза, и мы туда ходили охотно работать.

Нам, конечно, никто никаких денег не платил, но мы зато там так могли наесться брикетами, что щеки становятся как у хомяка. Всего набьешь в себя: суп‑пюре гороховый еще какая‑нибудь каша. Вот так вроде подкармливались, правда, животы такие были вздутые и болели.

Юра, брат мой, в колхозе работал. Его летом тоже посылали работать. Мне было восемь, а ему 10–11 лет. Он работал на сборе помидоров. Когда наступил сезон собирать, их всех мобилизовали, и они собирали помидоры. Не знаю, какие у них нормы были, но они справлялись со своим делом. Им за это давали помидоры.

И мы с ним пошли туда получать заработанные помидоры. Пришли, ждали‑ждали. Пришла девица‑кладовщица. Она отвесила, наверное, килограммов десять (мы же маленькие были), и вот эти десять килограммов мы положили в корзинку, ее – на палку, и вдвоем понесли. А далеко идти, километров, наверное, пять. И мы так по степи топ‑топ и принесли.

Мама пришла с работы: «Ой, какое богатство! Смотри‑ка, помидоров‑то сколько! Куда же мы их будем девать?»

А потом поспели дыни, дыни принесли. Вот эти «колхозницы» – маленькие дыньки, круглые такие, желтые, они ароматные, но не так, а вот эти дыни, которые здоровые и зеленые – они сверху зеленые, а так они уже поспевшие, ну они не зеленые, а зеленоватые – они все в рубчик такой, как будто потрескались от солнца, просто они рубчиком, ячейками.

И вот мы их под кровать положили. Прошла неделя – какой был аромат! Какой аромат замечательный! Сразу в квартире казалось тепло. Ну, это лето было, конечно, и тепло. И этот аромат так долго сохранялся и зимой… А они долго лежат вот эти «дубовки», их там по месту так называли. И они вот лежали, и так они хорошо пахли, что просто замечательно. Ну, вот так еще картошки выкопали – все было, все росло, все нормально.

Мама продолжала работать на мясокомбинате, а мы развлекались. У нас была мечта – завести собаку. Был такой рассказ о пограничнике Карацупе с собакой, он служил на границе. И этот Карацупа со своей собакой всех, кто шел через границу: шпионов, диверсантов – всех с этой собакой ловил, и поступали с ними как положено. И мы тоже думаем: «Вот заведем себе собаку, и будут нас сразу все уважать. И она будет нас охранять».

Рядом с нашим домом было картофелехранилище с деревянной крышей, присыпанное землей. И вот туда, где в землю идут скаты с крыши, там жила собака, и она ощенилась. У нее было четыре щенка. И мы троих этих щенков притащили домой. Принесли, а одного там оставили, чтобы матери было нескучно. Вот, принесли мы этих щенков, а они еще только, по‑моему, ходить начали – маленькие совсем. И мы уже разделили: «Вот это моя собачка, вот это – твоя, а эту маме отдадим».

Значит, она является с работы и видит такую картину с этими собаками. Она говорит:

– Что это у вас такое?

Мы говорим:

– Вот мы будем на благо Родины выращивать собаку, она будет на границе служить. Может, мы и сами вместе с ней уйдем на границу.

А она говорит:

– Ну ладно, сейчас темно уже. Вот ночь пройдет, а утром вы их, пожалуйста, отнесите туда, где взяли.

Мы эту ночь как‑то плохо спали, а эти щенки как начали выть в три голоса: «У‑у! У‑у! У‑у!», плачут – матери нет. Тычутся, молоко с хлебом не едят из миски. Да и молока не было, я не знаю, чем мы собирались их кормить. Так вот, еле‑еле только появился рассвет, мама говорит:

– Ладно, сейчас уже на улице светло. Забирайте своих собак и тащите их назад, где вы их взяли.

Ну, мы их отнесли, конечно, мы даже сделали маленькую забастовку:

– Мы объявляем голодовку, что ты так отнеслась к нашим хорошим делам.

Она говорит:

– Ну ладно, хорошо, объявляйте, что хотите. Но собак чтобы не было.

Ну, мы тут покочевряжились немного, а голод – не тетка, конечно. Пришлось сдаваться.

А вот некоторые были, видно, люди опытные. В углу комнаты у них стоял комод, и он так перекрывал угол, получался треугольник. И за этим комодом у них стоял большой мешок, вроде как наматрасник полосатый, полный сухарей. Где они их насушили, как они там их насушили?.. Ну, все‑таки неясно было. В этой комнате женщина жила с дочерью, которой было лет 20. И они уйдут на кухню, я залезу рукой за комод, загребу сухарей, сколько можно. Ну, сколько я могу там утащить у них, сухари‑то мелкие. Сделаешь иногда налет, и грызешь эти сухари очень вкусные.

Вольная жизнь кончалась, приближалась пора идти в школу – 1 сентября. Ой, с этой школой была целая эпопея. Меня записали в железнодорожную школу, на станции «Галушки», здесь в бараках была школа. А поскольку эвакуированных детей понаехало видимо‑невидимо, то учеников было по 40 человек в одном классе только первоклассников.

Никто, конечно, меня к школе так не готовил, как сейчас и считать, и читать они умеют. Мы встретили в лифте нашего дома одну девочку, она и читает в 1‑м классе, и считает, и музыкой занимается, и рисованием, а нас никто к этому делу не приобщал. И я пришел в школу как родившийся только что, чистый лист бумаги.

Конечно, с одноклассниками у меня были правильные отношения, а вот со знаниями‑то было не очень. Учительница посадила меня далеко от доски. Учительница нам:

– В тетрадку будете палочки писать карандашом.

Писали палочки, палочки, палочки. Потом – крючочки, вот эти крючочки, крючочки. Потом она достает из кассеты букву, все классом кричат: «А!», потом: «Б!», а уже в дальнем углу, где я сидел, там и не слышно ничего, так: «А‑а‑а…», я там: «А, а», и все.

Походил я в школу около месяца, да и ребята – одно хулиганье. У нас была вражда между собой, кто жил в больших кирпичных домах враждовали с тем, кто жил в бараках. Пойдет один из бараковцы ему поддадут. А из домов попадется – ему попадет тоже. Бывало, камнями бросались друг в друга, это кто постарше. Но очень скоро мне все это надоело! Я думал: «Неужели, это такое мучение я буду 10 лет испытывать?»

У нас внизу на первом этаже жил один парень. Я в школу во вторую смену ходил, а он был постарше, лет 13–14 ему было. Он ходил в первую смену, а я ходил во вторую. Ну вот, и он приходит из школы, а я вместо школы все в сумку соберу – все, как надо, и к нему вниз. А он увлекался – паял, и вот я там смотрел за ним. И он говорит:

– Вот тут держи, вот туда‑сюда…

Я говорю:

– А что это мы делаем?

И он меня посвятил, что мы будем изобретать ракету, что у него есть схема, которую он разработал. Этот мальчик был еврей.