От Кремлёвской стены до Стены плача…

Она работала уборщицей в школе. И для меня она жила как барыня, какая у нее теплая комната, и сама она такая чистая, в фартучке. У нее и самовар был или чайник, нет, по‑моему, самовар. И мы вот пьем чай, сидим у самовара, а она такая ухоженная, не похожа на деревенскую. Говорит так правильно, не так, как говорят в Рязани: «Грибы с глазами: их едять, а они глядять», вот они как‑то это «‑ять» выделяли. Нет, у нее этого не было, у нее была правильная речь. И она как барыня, а может, и бывшая барыня, дочь какой‑то барыни, кто их знает. Или, может, из священной семьи. Линия родной бабушки Успенской Софии, маминой мамы, в Зарайске. Там у них в роду были в основном священники.

И вот мы переночевали и потопали в деревню, поехали на «кукушке» – паровоз сейчас его можно рассмотреть на выставке на Курском вокзале.

У нас сейчас в Москве есть выставка старых паровозов. Вот эти самые первые «кукушки» с длинной тонкой трубой. И на этой «кукушке» приехали – разъезд «Зеленово», и опять мы оказались в деревне. Вспомнились слова, как говорили односельчане маме: «Ну, ты теперь – жена инженера, заживешь! Ты теперь будешь как барыня», и так далее. Ну вот, мы приехали. Бабушка Маша нас встретила: «Ой, внучки!», обрадовалась, думала, мы будем за отца много получать, крышу починим, но надежды ее не оправдались.

Начали мы жить в деревне, и я продолжил учиться в школе. Брат тоже учился, естественно. Но я учился в 2‑м классе, а он уже в 4‑м. Ну, я не знаю, дело в том, что мы с ним не сидели в одном классе. Как было в школе образование построено? Класс, где с одной стороны сидят те, которые учатся по программе 1‑го класса, а с правой стороны – 3‑го. А потом в другой комнате был 2‑й и 4‑й классы. И были две учительницы Актямовы.

Когда мы приехали, бабушка нас встретила очень приветливо, сварила нам картошки, молоком нас угостила, у нее коза была. И мы начали тут жить. И пошли, записались в школу. Классная комната была небольшая, учеников 6 человек, я сидел близко к учительнице – стал писать крючки, закорючки, нолики. И все довольно быстро освоил. Чернил не было, свеклу натрет бабушка красную – свеклой пишем, вроде как красными чернилами.

Тогда уже начали писать не карандашами, а чернилами, но чернил не было. Значит, макаем в свекольный раствор и пишем всякие буквы. А поскольку в одной комнате сидели ученики 4 класса, невольно слушаешь, что там в 4‑м классе преподают.

Учительница у нас была высокая и некрасивая, с большими крестьянскими руками. Она была относительно молодой женщиной. А ее старшая сестра с таким голосом важным была директор школы. Она все время говорила: «Дети, не шалите!». А помоложе нас учила писать, читать, считать, складывать слова: «Маша мыла раму», всякое такое по букварю. Я веселый стал, в школу с удовольствием бегаю.

Учительницы были две старые девы без мужей, как говорят в деревне, «вековухи». Одна вот старше была, которая преподавала во 2–4 классах, а другая помоложе. Я уже забыл, как их звали, но фамилии помню – Актямовы, известная школьная фамилия.

Школа была кирпичная. В школе еще работала дежурная или уборщица‑техничка, она следила за началом и концом уроков, звонила звонком – пора нам с перемены возвращаться. Печку топила, чтобы тепло было детям. И вот такая была школа.

Наша учительница на балалайке играла и частушки пела: «А мой Коля разъезжает по канавам на коне», что‑то вот в этом духе. И мы дети знали, что у нее был дружок Коля, поэтому она, наверное, и частушки пела про него.

Этот Коля все‑таки ее где‑то приласкал на сеновале, потому что она такая стала веселая, и у нее, видно, возникла первая поздняя любовь. Однажды я видел случайно их и думаю: «Что это они там?» А они так обнимаются, и нежно целуют друг друга. Я ушел, не стал особенно разглядывать.

Прошло некоторое время, приносят Коле повестку, забирают в армию. Ему исполнилось тогда 18 лет. А она и так‑то была странная учительница, но любовь, видно, резко все изменило, она до этого вроде и не жила, а тут как проснулась, стала веселая, энергичная. А здесь повестка – уходит ее дружок воевать. Она очень плакала. Мать его, и она обнялись, стоят, плачут. И она была одета не так, как деревенские бабки в широких юбках подпоясанные шнурком, а была одета по‑городскому.

И вот уехал этот парень на войну. Примерно месяц прошел, а в нашем селе почтальонша жила, разносила письма. Как придет:

– Ну мне письма нету?

– Нет.

Все боялись, что принесет неприятное известие. И вот почтальонша пришла к нашей учительнице, а она радостная бежит к ней навстречу:

– Ну что там, есть мне письма? Есть?

Он ей писал очень часто. Она такая радостная – прочитает, веселая, она после дружбы с Колей (или после любви на сеновале) помолодела, стала как роза.

Почтальонша говорит:

– Вот тебе письмо.

Она взяла письмо, прочитала – ах, как же она изменилась!.. Какое же у нее стало страшное лицо, прямо какой‑то ужас: глаза закатились и все прочее. А тут такой бугорок был, заросший травой. И она как рухнула прямо на этот бугорок, и как она рыдала, как рыдала, всю ее трясло.

Оказывается, это прислали похоронку. И еле‑еле успокоили ее… Сестра ее пришла, женщины. Уговаривают ее, а она ничего не понимает, ничего не слышит, о всего отключилась. Некоторое время прошло, она стала поспокойней, но ее счастье прямо на глазах оборвалось. Может быть, он бы и женился на ней, почему бы нет? А тут, значит, вот такое случилось. Мне так ее было жалко, так жалко! И я стал прилежно учиться. Меня и сейчас‑то чуть слеза не прошибает.

И после этого случая она вообще как будто немножко «подвинулась» головой. Она вот иногда расскажет, а потом опять повторяет это. Ну, ей сестра помогала, но тем не менее она нас как‑то учила.

В деревне я все‑таки давно не был, и надо было налаживать отношения с местными ребятами, городской приехал – надо как‑то с ними налаживать контакт. Они на горке сидят, эти ребята местные. Я подхожу, надо поздороваться, говорю:

– Здравствуйте, ребята.

А они говорят:

– А, городской? Ну, иди сюда, – я подхожу.

– Ты курить умеешь?

– А как же! – потому что я же не хочу быть хуже других.

Я говорю:

– А как же?

А они говорят:

– Ну‑ка, на‑ка затянись, – и дали мне самосад.

Я затянулся и упал. Голова закружилась, и я упал, закашлялся. Они говорят:

– Ну, слабак! Иди отсюда, – и меня прогнали.

Вот это вот такие были первые контакты. Потом мы все подружились.