От Кремлёвской стены до Стены плача…

Вот, я перехожу к первому сюжету, но до этого я должен несколько слов сказать, в каком положении я нахожусь сейчас. Нас трое, мы сидим на деревянных ящиках, вечером уже темно, перед нами горит костер, который Юра‑китаец зажег. Он разломал три ящика, сложил и зажег. Пламя освещает лица еще двоих человек: Пети и Коляна. Мы сидим и бомжуем. Но никакие они не бомжи… Просто Юра‑китаец, Петя и Колян выпали из современной системы, не смогли уловить момент, перестроиться, вот и опоздали к разделу пирога. Всю жизнь строили светлое будущее. Вот оно и наступило на ящиках в виде трепещущего пламени костра около платформы Рабочий поселок.

Юра‑китаец – работник Мосфильма, занимался звукозаписью, участвовал во многих картинах. Колян ранее – Николай Иванович – работал в Госплане. А последний мой собеседник Петюнчик работал во Внешторге. Мы договорились, что каждый из нас должен рассказать историю своей жизни.

Я хотел бы начать с себя, потом перейду и к другим моим собеседникам. Как говорится, велика беда начало, для начала надо сказать о рождении и о детстве.

Родился я, по нынешним понятиям, довольно давно – в 1934‑м году, по паспорту написано: село Александрово Рязанской области. Вообще‑то, я родился не в селе Александрово, а в селе Редькино, потому что это единственное место, где был роддом… Почему получилось так, что я родился в селе Александрово? Потому что, когда меня привезли из роддома, председатель сельсовета и мой дед сидели за столом, поговорили немного и решили, так, родиться я должен в Александрово и что крестить меня будут в Александрово. Был конец мая, Григорий Иванович, председатель сельсовета, высокий старик, важный, представительный, седой, вид как у генерала и прихрамывал, хромал на одну ногу Они с дедом выпили, и выписали мне свидетельство о рождении метрику. Такая бумажка, даже и смотреть‑то на нее жалко… Просто какая‑то квитанция о моем рождении, и все.

Но село Александрово было довольно большим: сто пятьдесят дворов, церковь, заросшая густыми кустами сирени и жасмина. Церковь была поставлена так, что видно эту церковь было со всех сторон. Когда солнце вставало на востоке и освещало лучами крест, колокольню, крышу, купола, то все вокруг освящалось каким‑то божественным светом. Как удивительно раньше умели строить, выбирать святое место без геодезии, без всяких там топографических карт. А построят храм, становится понятно, что лучшего места не найти. Храм виден издалека, с какой стороны не подходи.

Григорий Иванович, председатель сельсовета, уважаемый в округе человек. О нем говорили, что он раньше воевал с белыми и был ранен в ногу. Хотя знающие люди знали, что не был он в никакой Красной Армии, а грабили они поезда. Поскольку раньше на платформе у последнего вагона стоял охранник с винтовкой, то и ранили его в ногу в то время, когда они тюки с мануфактурой выбрасывали из вагона в поле.

Рядом с селом нашим проходила железная дорога, и был разъезд Зеленово. До разъезда от деревни было километра полтора. Внизу – речка, Листвянка называлась. Речка была перегорожена плотиной, около плотины – мельница. Мельник был зажиточный, довольно солидный человек, похожий на мельника из оперы Римского‑Корсакова. У мельника была дочь красавица, юная девушка, но это уже другая история.

Железная дорога – «чугунка» называла ее бабка Маша. Не знаю почему – может, рельсы раньше были чугунные, или еще по каким‑то причинам. Но разъезд был для нас таким тайным местом: почему‑то один поезд стоял, другой его пропускал, и когда поезд шел мимо, то помощник машиниста спускался на последнюю ступеньку и бросал так называемый жезл. Это такое довольно большое железное кольцо с ручкой. Начальник разъезда в красной фуражке держал жезл, и помощник машиниста подцеплял его и поезд проходил мимо. Зачем они бросали эти жезлы, и что они с ними потом дальше делали, было для меня тогда совершенно непонятно. Это уже когда немного подрос, понял что к чему. Я потом, может быть, расскажу.

Дед мой в это время служил в церкви, был священником. Хотя мало мне было в то время лет, наверное, года два‑три. Я помню, как дед собирался на службу в церковь. Там он служил, одевался в соответствующие, мне казалось, такие удивительные одежды, которые просто моего деда превращали в какого‑то необыкновенного человека. Старушки в платочках шли к нему, прикладывались к ручке и просили:

– Батюшка, помолись ради Христа за моего сыночка, чтобы на войне не убили.

Он их крестил, исповедовал, отпускал грехи и отпевал. Служил он много. Ранние службы, вечерняя молитва, обходы в праздники всех дворов. Нельзя пропустить ни одного. Крестьяне не поймут, чем они провинились, будут переживать. Упрекать в чем‑то священника было не принято.

Но через некоторое время церковь закрыли. Это было уже, наверное, в 1937‑м году. Закрыли нашу церковь, а деда моего арестовали. Продержали его под арестом месяц – два. Спас его комиссар, который знал, что дед мой никакой не потомственный священник, а был сиротой с Черниговщины – с Украины приехал на Рязанщину в Зарайск в 10 лет. Пристроили его в приют при церкви, и начинал он маленькой служкой. Потом подрос и постепенно стал помогать священнику алтарником, потом дьяконом, потом стал и священником. Арестовали. Когда забрали его, я не понимал почему, вся его жизнь была у всех на виду.

Когда деда выпустили (он всю жизнь помнил спасшего его комиссара, а бабушка Поля говорила, что Господь его спас), он жил в шалаше на речке Листвянка, а я ходил утром к нему. У него там очень было интересно, сколько и какой он за ночь поймает рыбки, особенно такие были вкусные пескари. Бабушка их жарила, яйцом заливала – это такое было объеденье.

Дед был, по‑моему, человек очень способный. Все снасти свои делал сам. Поплавки у него были хорошие, и нам ребятам, очень хотелось у него эти поплавки‑то и каким‑то образом утащить. Почему он жил на речке, потом я понял, он жил там, потому что боялся второго ареста. Хотя никакой он не был противник советской власти.

Отец мой в это время учился в Москве в институте, приезжал на каникулы, а мама с двумя детьми у отца жила в деревне и работала иногда в колхозе, помогала собирать урожай, вязала снопы, работала на току. А отец мой избирался во время учебы депутатом Моссовета, играл на кларнете в студенческом ансамбле. Ну, и приезжал, естественно, на каникулы в деревню.

Церковь закрыли, и дед, Михаил Лаврентьевич, остался без работы, и ему надо было как‑то пристраиваться. Пошел он молотобойцем в кузницу. Работа в кузнице молотобойцем тяжелая. Я приходил часто к нему в кузницу. Мне нравилось там все: эти меха, там надо их качать, дует воздух на угли, угли разгораются, горят, дым идет, пахнет углями и гарью в кузнице – но мне очень нравилось это. Этот запах дурманил мое воображение и кружил голову. Вот вытаскивает кузнец раскаленный какой‑то кусок металла и таким маленьким молоточком стучит то по наковальне, то там, где нужно хорошо ударить. Он так «тук‑тук» – и дед в это место кувалдой лупил «ах». Создавался такой перезвон: тук‑тук‑ах, тук‑тук‑ax. Дед был мужчина крепкий, и они там все делали для колхоза: ковали лошадей, чинили плуги, сохи, бороны, чего только они там не делали. Жнейки ремонтировали. Потом дед стал сам кузнецом – он очень быстро освоил это дело и был в кузнице уже не почетным, как говорится, не уважаемым батюшкой, святым отцом для всего прихода, а нужным для села человеком – кузнецом. Дед работал в кузнице, а я ходил к нему.