От Кремлёвской стены до Стены плача…

А племянник взял и выстрелил в него, и попал ему в грудь, тот упал. Второй тоже вылез – его связали мужики. Связали, закрыли его в амбар. На второй день приехала милиция, и забрали и племянника, и этого бандита, и труп второго увезли, и все. Долго расследовали это дело. Потом был суд большой в Рязани, и выяснилось, что они пытали, деда‑то, говорят, вот этого старосту‑то.

– Говори, черт старый, где деньги закопал.

Он говорит:

– Ребята, я… какие деньги могут быть в нашем приходе? У нас и сборов‑то никаких нет, одни свечки да просвирки – хватало только покрасить церковь да забор подправить.

Они его пытали и, в конце концов, и убили. Вот, это мое первое такое вот внутриутробное впечатление, и какое‑то, все‑таки, наверное, передалось от мамы, какое‑то острое восприятие таких острых моментов.

Да. Вот так я потом родился в Редькино – почему это Редькино называлось, до сих пор не понимаю. Раньше редька – говорят «надоел ты мне хуже горькой редьки». Вроде редька была у крестьян и не едой.

Бабушка, когда приезжала в Москву, могла только неделю тут у нас пожить, сходит в магазин, приходит расстроенная. И говорит:

– У вас тут за морковь и эту, редьку, или картошку деньги берут, да еще какие! Да разве можно тут у вас жить, – засобирается и уезжает домой.

А сейчас черная редька на рынке в большой цене, очень она полезная. Пишут, в Египте, когда пирамиды строили, обязательно обильно строителей кормили редькой.

А в деревне опять происшествие. Было это где‑то в 1939‑м году – наверное, в 1938‑м, 1939‑м… в 1938‑м, наверное… в 1939‑м году. Приехали в село люди. Они военные – не поймешь, кто там они – там бурили под церковью, потом заложили взрывчатку, и рухнула она под взрывом. И упала церковь, колокольня, и все остальное обрушилось поперек деревни.

Говорят, камень нужен на строительство чего‑то. Ну какой там камень, когда не могли они его даже отделить кирпич от кирпича – так была построена церковь. Церковь Казанской Божьей Матери, престол был там такой. А до этого она стояла пока еще не взорванная, но пустая. Мы туда ходили. Там голуби жили, и нам страстно хотелось этих голубей поймать, потому что очень мне хотелось в детстве иметь голубей. А тут голуби дикие, и думали, залезем мы туда, возьмем молодого голубя, вырастим и будем мы, значит, голубятниками. Но какое там, пацан совсем маленький – но мечты такие были, даже у маленьких мальчишек мечты‑то уже разные были.

И так она провалялась бедная наша церковь, все эти камни разрушенные, никому оказалось не нужные до самой, как говорится, войны. А так было с церковью уютно, как она украшала всю окрестность, а без церкви сразу село как‑то потеряло свой пасторальный вид.

В селе‑то и мужиков не было никого – они или в армию, или в тюрьму, после этого не возвращались в колхоз или в деревню.

Вот еще случай был. Был у бабушки Маши племянник, который приходил из соседней деревни на вечерку. На нем был какой‑то пояс, к которому были нацеплены всякие нужные вещи: финка, кастет.

А соседка‑то у бабушки была, говорят, ведьма. Потом, когда она померла, говорили, она себе под голову заранее капусту положила. Она была настоящая ведьма. Ну, о ведьмах мы потом поговорим. Вот этот Яшка придет, бросит свои манатки за сундук и идет спать.

Соседка, которую ведьмой‑то звали, повадилась к бабке Маше лазить в сад. Залезет и яблоки обтрясет. Вот бабушка как‑то говорит:

– Яшка, вот у меня соседка такая, такая дрянь, вот у меня яблоки все обтрясла.

Яшка говорит:

– Ну и что, тетя Маша?

– Ну как что, я бы у нее тоже чего‑нибудь украла.

А этот говорит:

– А что б ты у нее украла?

– Ну как, я бы у нее, может, овец бы увела.

Поговорили они и забыли. Через дней три‑четыре на соседнем дворе:

– Вай, вай, вай! – кричат, бегают, шумят, и все прочее.

Бабушка моя:

– Что случилось?

Она:

– Ой, Марья Филатьевна, у меня же пять овец угнали.

Она говорит:

– Да, как же такое случилось?

– Да как, как, открыли двор и вот, тихо увели, даже не слышно было.

Ну, бабка Маша подхватилась и побежала километров за семь, наверное, или за восемь, в другую деревню, где Яшка жил. Прибегает:

– Яшка! Что же ты, сукин сын, наделал? Зачем же ты у нее овец украл?

– Баба Маш, так ты же говорила, чтобы я у нее овец украл.

– Нет, ты давай верни. Ну что же ты наделал‑то.

А он говорит:

– Поздно, уже в Пензе твои, ее бараны и все, уже ничего нет.

Вот, я тогда подумал, когда она мне рассказала, как неосторожно можно сболтнуть и получить результат такой. Ну, вот.

Это я рассказываю для чего? Чтобы показать общую атмосферу в этой деревне. Как все там поменялось к лучшему. Село стало разваливаться, а крестьяне стали разбегаться, а если бы не ввели особый режим, нельзя было уйти из колхоза, так бы все еще раньше разбежались.

Раньше бабушка Маша пойдет в церковь в платочке чистом, придет, вся светится.

– Батюшка мене ласковое слово сказал и обещал молиться за моих сыновей.

А теперь батюшка превратился в кузнеца, а нас дразнили, что «а топы‑топы‑топы, к нам приехали попы, один маленький попок, без рубашки, без порток». Это имелся в виду я, потому что я был маленький, и бывало, когда штаны сохли, ходил без порток, а тут старший еще брат был. Так мы в этой же деревне и жили. Пацаны местные, бывало, говорят:

– Иди, посмотри, дед твой спит?

А у деда землянка была, и летом, чтобы мухи не кусали, он там после обеда отдыхал.

Я говорю:

– Спит.

А они мне:

– Ну, тогда ты с нами не будешь дружить, и мы с тобой не будем дружить, как же ты это? Иди, посмотри.

Я посмотрел, прихожу:

– Да, дед спит.