Под полной луной

Наташа не могла произнести ни слова; рыдала навзрыд, рвала на голове волосы. Ее единственная дочь – ее солнышко, ее белокурая лапочка – покончила с собой, затянув петлю на потолочном крюке, к которому крепилась люстра. Нет, она не могла это сделать.

– Ее убили… уби‑ли, – сквозь завывания донеслась первая связная фраза матери, – она… не могла. Не стала бы…

– Я прекрасно вас понимаю… ваши чувства, – пытался успокоить Наташу лейтенант Родионов, – но специалисты у нас хорошие, они не могли ошибиться.

– Могли… МОГЛИ, – с новой силой взвыла Наташа, закрывая лицо ладонями.

Она пришла с работы и сразу обратила внимание – в гостиной шипит телевизор. Танечка давно умела обращаться с пультом, и даже если бы случайно нажала незнакомую кнопку, вмиг исправила бы это. Потому шум помех не на шутку взволновал Наташу. Бросив на пол сумку и пакет с продуктами, она вошла в зал, но дочери там не оказалось. По экрану расползалась черно‑белая рябь, а от громкого противного шипения, казалось, вибрировали окна.

Наташа позвала дочь по имени. Ответа не последовало. Женщина выключила телевизор и снова окликнула Танечку. С тем же результатом. Тревога нарастала. Наташа кинулась в детскую и, распахнув дверь, застыла на пороге. Первые пару секунд она не осознавала картины, представшей перед ней. Мозг отказывался воспринимать информацию, выталкивал ее обратно всеми возможными способами. Потому что такого не могло произойти! Это какая‑то шутка.

Наташа хотела отругать дочь за то, что она…

(висит)

…без одного тапочка, и может простудиться, так как дома прохладно, но затем разум возобладал над вихрящемся в голове абсурдом, и Наташа взвыла, словно загнанный в угол зверь. Бросилась на помощь дочери, умоляя Всевышнего и всех Святых, чтобы Танечка еще оставалась жива. Женщина не заметила распухший вывалившийся язык, бледное лицо и синие губы на прежде румяном и сочном личике дочери. В комнате пахло фекалиями и… смертью. И безнадежность нависла над Наташей вкупе с безудержным горем.

– Под ней не было ни стула, ни табуретки, – Наташа уверяла в своей правоте полицейских, немного совладав с собой. – Я ничего не трогала. Клянусь.

– Должно быть, девочка спрыгнула со стола, – настойчиво убеждал ее Валахов. – Длины веревки вполне достаточно. Ее ножки едва не касались пола… – он осекся, наконец‑таки поняв, что необходимо вести себя менее цинично. Это его работа, всё так, но женщина только что потеряла единственного ребенка, и стоило проявить хоть каплю уважения к ее чувствам, не рассуждая о покойнице, как об очередном смертельном случае. А их за последние два дня произошло уже четыре. Многовато для маленького городка. И еще эта погода, словно сам дьявол ополчился на горожан.

Дождь снова усилился. Ливневые канавы не справлялись. Потоки воды стекали в низины, топили приусадебные участки и частный сектор.

Уже никого не удивлял треск падающих деревьев. Стихия буйствовала. По улице летали куски оторванной черепицы, мусор, башенный кран рухнул на недостроенное здание, и теперь стоял, опершись на него, словно пьяница, не способный держаться на ногах.

– Как она затянула петлю? – не унималась Наташа. – Со стола не достать до крюка…

– Возможно, был стул, – развел руками старший криминалист, – но, когда девочка все приготовила, унесла его.

– Какой в этом смысл? – всхлипывала женщина.

– Я не знаю. Она все‑таки ребенок…

– Я не верю вам… Ее убили… Она не дотянулась бы со стула.

И в этот момент раздался звон стекла. Все, кто находился в квартире, бросились на звук. Люди едва поместились в маленькой кухне; медики выглядывали из‑за спин полицейских, топчась в узком коридоре. На полу лежали осколки, а в оконном проеме торчал большой кусок рекламного щита. В помещение врывался ветер, подоконник залило дождем. Из вентиляции доносился низкий, сводящий с ума гул. В глазах у Наташи потемнело, она стала сползать по стенке на пол, но Родионов успел ее подхватить. Для бедной женщины сегодняшний день стал самым худшим за всю ее жизнь.

 

Танечку похоронили через два дня на Островском кладбище. Народу присутствовало немного, человек двадцать; в основном соседи и одноклассники с родителями. Наташа все время плакала, не поднимая головы с плеча своей матери – суровой, не проронившей ни единой слезинки старушки.

Могилу вырыли почти у ворот, поскольку вглубь кладбища проехать было невозможно. Раскисшие дороги и новообразованные болота норовили затянуть не только автомобили, но и пеший эскорт. Все прошло быстро, но как в тумане. А пришла в себя Наташа дома, в одиночестве, с рюмкой водки в дрожащей руке. На столе фотография улыбающейся дочери, перетянутая в нижнем углу черной лентой.

 

А Миша в то самое время произносил цифру «три». Словно обратный отчет до некоего критического момента, он твердил по две, а то и по три цифры в сутки, с каждой последующей (точнее, предыдущей) становясь все сумасбродней. Он не ел, не пил; осунулся, покрылся угрями. Его речь стала неразборчивой, однако видения, что посещали Мишу не только во снах, но и наяву, наоборот, обретали четкость. Он различал надписи на домах, потертости мебели в незнакомых квартирах, чувствовал вонь, исходящую от мусорных баков и канализаций. Но самая ужасная вонь исходила от тварей, низвергнутых переполненным адом в наш мир. Каждое отверстие этих тварей источало непередаваемый смрад, услышав который однажды, не доведется отделаться от него никогда. А перекошенные формы и конечности чудовищ доводили до исступления (даже тараканы и крысы не вызывали у Миши столь ярких негативных эмоций). Страх отступал перед яростью. Миша больше не боялся. Он понимал, что сильнее тварей, и может дать им бой.

И он разделывался с чудовищами, не зная пощады. Проваливаясь в очередной кошмар, выглядел возбужденным, но просыпался выжатым до нитки. Он понимал: нельзя позволить монстрам разгуливать по городу. Их могут увидеть дети… или старики.

Охота выматывала физически и эмоционально, каждая победа отнимала частичку души. Человеческая сущность Миши разрывалась на куски.

(на двенадцать)

Так неужели, когда отсчет закончится, он станет подобен тем тварям? А кто‑то другой станет выслеживать его самого? Тот, кто еще ни о чем не подозревает, как и сам Миша несколькими днями ранее. Все это казалось слишком сложным, и у Миши сильно разболелась голова. Он откинулся на подушку, тяжело задышал. По его лицу пробежала уховертка. Скользнула по переносице, устремилась к подбородку. Мощным ударом кулака Миша превратил насекомое в кисель, при этом сломав себе нос и выбив нижний зуб. Яркая вспышка пронзила сознание, хлынула кровь, но мужчина смеялся, и в горле у него клокотала алая жидкость, что вытекала из тела и втекала обратно. Мир окрасился в красное, а цифра «три» сменилась на «два», потому что одновременно с уховерткой в гараже собственного дома скончался мужчина с густой рыжей бородой. Виктор. Он задохнулся выхлопными газами своей старенькой «жучки». Ушел мирно, с улыбкой на лице, запрокинув руки за голову.