Правило номер 8. Погружение. Часть 1
«У нас нет выбора, дорогуша. Она начала сама себе готовить, да и успеваемость вполне приличная. Видимо, выкраивает время для всего понемногу. Не трогай её, она уже взрослая девочка. Может, сменит, наконец, гардероб. Видеть не могу всей этой серости. Кстати, ты не находишь этот цвет обоев слишком бледным? Моя ассистентка из галереи говорила недавно…»
Тем временем, у Эстеллы Фукс зрел в голове некий план. План мести – если сказать точнее. Мести за тот самый случай, у бара. Она поняла, что все три года до этого у неё были в руках почти все инструменты, и лишь последнего штриха не хватало (до того ноябрьского завтрака, с бутербродом). Теперь в «арсенале» имелось всё.
Из школы обратно домой девушка по‑прежнему ходила, нарочно выбирая самые длинные пути, даже длиннее обычных, – а сразу после ужина и подготовки домашних заданий старалась поскорее улизнуть подальше из дома. Ей становилось ясно, что одних парков для подготовки недостаточно, – пора было начинать исследовать местность гораздо дальше от дома. Несмотря на столь яростное желание действия, определённой видимой цели у этих прогулок, пока что, надо сказать, не имелось. Стелле просто ходила, бегала, а когда её тело уставало – бороздила улицы быстрым шагом. Выглядело это со стороны, что и говорить, довольно странно.
Однако, для себя девушка считала эти занятия вполне подходящими. У неё в голове был вполне чёткий распорядок действий.
Постепенно, новые привычки стали приносить свои, так сказать, «плоды». Привыкшее изначально с детства к серьёзным тренировкам, тело её, казалось, только радо было «наверстать упущенное». В мышцах (в кои‑то веки, спустя три года) начала проявляться сила. Сильно отросшие вдруг волосы начали приобретать непривычный, «медный» оттенок. И, мало того: Стелла готова была поспорить, что какие‑то странные, не с первого взгляда уловимые, но всё же явные изменения начали происходить не только с её телом, но даже с чертами лица. Впрочем, последнее, – касательно лица, – она могла (как и многие подростки её возраста) сама себе просто надумать. Но в любом случае, Стелла была, можно сказать, довольна происходящим. По‑настоящему омрачало её разве что одно обстоятельство: ставшая вдруг очень навязчивой забота родителей, причём обоих.
Они, правда, раздражали. Не хотелось этого признавать, но… что было, то было. Не проходило и дня, чтобы она не задумывалась о том, как сильно хотелось бы ей жить где‑нибудь далеко, чтобы не было этих постоянных разговоров о ней: разговоров, которые отец и мать регулярно устраивали, нависнув сверху подобно двум строгим учителям (почему‑то им вдруг понравилось временами совершать подобное, хотя до этого, ранее, они вели себя, по мнению Стеллы, вполне сносно), и разговоров, что они вели между собой в соседних с ней комнатах – уверенные, по всей видимости, в том, что она их не слышит (о, кое‑что она была бы только рада не слышать, честное слово).
Бывало (изредка), – Стелле становилось стыдно за эти свои мысли. В такие минуты она чувствовала, что должна быть терпимее, ведь все нравоучения этой «сладкой парочки», по сути, являлись выражением самой что ни на есть естественной и любящей заботы о ней.
Она повторяла себе это довольно часто, вспоминала, как хорошо им жилось когда‑то в «доме‑саде», как весело было ей играть во внутреннем дворике, пугать по утрам запрятавшихся в ветвях ив пташек, затем смотреть вечером, как умильно те пьют воду из фонтанчика, перед тем, как спрятаться вновь в ветви деревьев; как она позже с благоговением слушала заветы отца о том, что не стоит птичек обижать и пугать; как здорово было по весне и летом подкармливать плавающих в пруду залётных уток, созерцать вид с балкона (искусству созерцания её обучила мать – заслуженный сотрудник хоть и слишком современной, но всё же настоящей художественной галереи), вспомнить, наконец, пианино и улыбку той же матери, когда её дочь на нём играла; вспомнить, помимо этого, разные гимнастические агрегаты, огромный фехтовальный зал, – что располагались в самом центре того огромного города, на окраине которого они сейчас проживали; и те приятные зимние праздничные вечера, когда они собирались всей семьёй и пели какие‑то нелепые песни… приезжал дед (вначале с бабушкой, а позже, когда бабушка умерла, один), рассказывал разные истории из своей юности… в общем, всё это было, разумеется, очень здорово, но Стелла знала вот, что: существовала некая Стелла Фукс в том мире: жила эта маленькая девочка с каштановыми волосами в «доме‑саде», мечтала о собственном домашнем питомце, и о музыке, и о достижениях в гимнастике, и о многом другом… а существовала нынешняя девушка, – рыжеволосая, сухощавая, обозлённая на весь мир (то ли девушка, то ли зверь, по‑правде) и не знала она, кажется, толком, какая у неё фамилия, как её имя, и кто она вообще такая. Стелла приняла эту «девушку‑зверя» как должное: с тех самых пор, как случилось то, что случилось, она, один‑единственный раз допустив промах с «побоищем» в классе, вообще старалась принимать то, что с ней происходит, без участия каких‑либо сильных эмоций. Что произошло, то произошло, и назад этого не вернуть, но она обязательно отомстит, только нужно подождать немного. Сил набраться, опыта… продумать стратегию и тактику – так её учили в детстве вести себя перед боем. И злость являлась здесь совсем ненужной эмоцией, лишней, неразумной, но…
…но чтобы она не делала, какие бы психологические «приёмчики» не применяла, однако сбивающие с нужного настроя мысли возвращались к ней вновь и вновь, – и стимулированию к этим приступам служила очередная порция родительской опеки.
И так было постоянно.
Стелла стала сама себе напоминать заядлого грешника, который каждое утро исправно ходит в церковь – замаливать грехи, а к вечеру успевает накопить новых, едва ли не вдвое больше, чем у него было с утра. Ругая себя за невыдержанность и грубость, она никак не могла заставить себя хотя бы изредка помолчать, прислушаться, смириться с тем, что слышит почти каждый вечер.
«Эстель, ну в самом деле, нельзя быть такой злючкой…»
«Эсси, дорогая, ты правда могла бы послушать кого‑то, кроме себя… разве нет?»
«Действительно, что тебе стоит, а, Эсси? – Думала Стелла иногда, в тишине своей комнаты. – Промолчи ты хоть раз. Можно ведь даже не слушать, что они там говорят. Просто… молчи. Ты ведь молчишь, когда неразлучники: те, голубой и зелёный, что живут у этого твоего „доктора“ в кабинете, – при тебе начинают свой полуденный птичий трёп, и не вступаешь с ними в дебаты, правда? Так и здесь. Ну же!»
Терзаемая впитанными ею (ещё задолго до того, как начала активно проявляться её тяга к независимости) моральными принципами, Стелла, – не зная, какой ещё способ придумать, дабы оградить себя от буйства собственных эмоций (а помимо этого, испытывая регулярный «голод» по физическим занятиям и «жажду» так и не исполненной, но вскоре готовящейся быть исполненной, мести) принялась удлинять часы своих ежедневных прогулок и уходить по вечерам из дома всё дальше. На какое‑то время это возымело определённый успех: Стелле в течение двух месяцев удавалось обходиться без явных конфликтов с отцом и матерью. Она придумала способ: представила отца тем самым ярко‑зелёным неразлучником, – с желтой грудкой, с красным, как калина, клювом, с оранжево‑коричневой головой; а мать – другим неразлучником, голубого цвета, с чёрно‑серой головой и тёмно‑бирюзовой спинкой. Каждый раз при разговорах с ними девушка вспоминала забавное птичье щёлканье и вздыбленные хохолки.
