Прямая видимость. Осужденная… курсант

Мало того, – вонь! так состояние самой одежды желало оставлять лучшего. Ходила в обносках с «барского», соседского плеча. Запомнился Горегляд случай: ей нечего было обувать на первое сентября, в прямом смысле – нечего! А не так, что полно немодной обуви в закромах, но носить её несолидно. Тогда она как раз пошла в пятый класс, и отчим её «выручил» – нашёл на помойке две габунские туфельки одинакового размера, но‑о… разного цвета! Свёл чем‑то старый лак с них и покрасил обычной, малярной, чёрной краской, – «Ходи, доченька!» – с радостью вручил он обувку падчерице. «Беда» тогда впервые назвала Веню нехорошим словом, за что получила от мамы ремня по известному месту. Загорулько, кстати, всегда называл Полину дочерью, а она его отцом – никогда, только по имени, не уважала… было б за что!

А друзья? Которые невзирая на положение девушки, всё‑таки у неё имелись? Врагу не пожелаешь подобного, когда тебе говорят приятели, особенно в таком, нежном возрасте, вроде, – «Поля, глянь! Твоя мама в мусорном контейнере роется, никак, пьяная опять?!» – на что Беда отвечала, – «Нет, трезвая, гриппует просто, голова от температуры соображает хуже, видать, по ошибке вместо мусора выкинула пакет с полезными вещами», – а про себя девочка думала, – «Спасибо, друзья, что сказали это! Как бы я жила без вашей „поддержки“ и ваших зорких глаз, что видят шибко много?»

Казалось бы, куда хуже? Нет, худшее ждало впереди! Горегляд достигла подросткового возраста (14 лет), тогда и началось самое мерзкое. Да, отчим стал заглядываться на падчерицу, очень уж та похорошела, невзирая на плохое питание и условия быта, причём «расцвела» внезапно! Оно же, покуда пьёшь, время летит быстро и до протрезвления многого не замечаешь. Поначалу Загорулько тайком засматривался на девочку, потом стал «невзначай», чисто «по случайности», касаться её, дальше, окончательно пропив мозги, принялся делать недвусмысленные намёки. Самое обидное и ранящее душу на всю жизнь, до последнего вздоха, сколько бы лет Полине ни отвела судьба – это то, что она пыталась на эту тему поговорить с мамой. Но… получила сотрясающий ответ, который буквально выбил почву из‑под ног, мысли из головы, слова с языка, – «Сама виновата, стерва! – отвечала пьяная мать, – чего ты его дразнишь? Он с похмелья, знаешь, какое желание имеет?! Ты не ребёнок уже, пора надлежательнее прикрывать срамоту, да вымя своё! А то отрастила дойки, корова! Не дай бог, согласишься на что, клянусь – убью! И чтоб не виляла больше задом, а то, клянусь – в интернат для трудных подростков сдам!»

Девушка тогда убежала к реке, долго плакала, хотела сперва утопиться, к счастью, быстро передумала, планировала сбежать из дома, тоже не сделала этого, по простой причине – жалела мать! Уверена, что без неё та пропадёт, либо отчим убьёт в очередной пьяной драке, либо сама отравится, а так, она, дочь, окажется рядом в нужный момент, присмотрит… глядишь, там и мама пить бросит. Обида за сказанное Аллой, конечно, разъедала изнутри, но отказываться от матери Поля не собиралась: заставляла себя верить – это слова не мамы, а «Зелёного змия», правда, разум подсказывал иное.

Обращаться в органы опеки, которые и так искоса посматривали на Горегляд, Беда тоже не собиралась – лучше плохо жить в вонючем доме алкашей, да с матерью, чем отправиться в чужой, казённый. Однако мысль избавиться физически от «вселенского зла» – Вениамина, из‑за которого, по мнению Полины, случились все невзгоды, в том числе бедность и алкоголизм матери (небезосновательно) – осела в голове девочки прочно. Духу только не хватало.

14 апреля 2019 – го года мама Полины ненадолго прервала запой и уехала на шабашку в райцентр. Вениамин, очухавшись к обеду после ночного сабантуя, увидел из своей комнаты (дверей не было) Беду: та делала уроки, что‑то чертила и плотно прижималась грудью к столу, чем‑то это завело Загорулько, он не стерпел. Кряхтя поднялся, ощутил в горле спазм, в животе – огонь, даже симптомы похмелья отступили! Глаза резало страшно, захотелось прижаться к падчерице, тереться об неё, шептать на ушко безумные вещи.

Горегляд видела боковым зрением – алкаш поднялся, он, стараясь меньше скрипеть по пересохшим доскам пола, плавно двигался в направлении к ней. Девочка старалась не реагировать на Загорулько: продолжала имитировать решение домашних заданий, на деле – молилась про себя, чтобы этот треклятый пьянчуга шёл «до ветру» во двор. Полина ошиблась!

Приблизившись к падчерице вплотную, отчим запустил свои мерзкие «щупальца» под её руками и ухватился за грудь. Веня сжал её сильно, сделал больно этими ужасными, немытыми и жёлтыми от курения папирос пальцами. Поля оторопела, ей казалось: всё не взаправду – это происходит не с ней! Захотелось резко проснуться, она зажмурилась и мысленно повторяла: «Проснись! Проснись, дурёха!» – нет, она бодрствовала, от окончательного осознания реальности дыхание спёрло, лёгкие на мгновение встали, кажется, и сердце перестало стучать. Отчим сопел и горячим потоком воздуха обдавал нежную шею Горегляд, потом начал по ней водить шершавым, суховатым от перепоя языком. Наконец, Беда пришла в себя, её глаза вперились на вазу, цветов которая не держала полвека, девочка схватила хрусталь и, ловко вскочив, шарахнула со всего размаху Вениамина по голове: немытая, оранжевая от табачного и печного дыма ваза, разлетелась мелкими осколками о пропитую голову Загорулько. Веня закричал, но вопреки ожиданиям и стереотипам, полученным Полиной от фильмов, что смотрела на подаренном соседями телевизоре, не потерял сознания, только растерялся на время.

Девочка использовала драгоценные секунды заминки и бросилась к выходу, открыла первую дверь в «сени», там, больно ударившись правой ногой, опрокинула ведро с мочой (ночью отчим использовал его вместо туалета, выходить лень на двор), не обращая внимания на боль в берцовой кости, школьница повернулась вправо и буквально запрыгнула в ветхую пристройку над крыльцом. Поскольку ту пристройку отчим делал пьяным из строительного хлама и картона (не фанеры, картона!), Горегляд, не рассчитав на адреналине сил, не успела остановиться в крохотной будке и повернуть вправо, к последней, тоненькой дверце, а влетела прямо во фронтальную стенку, снеся её своим скромным весом в 42 кг (в исправительной колонии поправится до 50‑ти, с алкашами голодала), выпала на улицу.

Веня очухался, придерживая рукой окровавленную голову, выбрался из хаты, нырнул в пролом пристройки и двинулся на падчерицу: та лежала на земле, девочка исцарапала локти, колени; развернувшись, Поля задом поползла в глубину двора. Преодолев метров пять, Беда упёрлась спиной о стальной штырь: он торчал в неплодоносном огороде (кто‑то во времена СССР накидал туда много штукатурки и прочего мусора).

– Теперь, стерва, – шипел отчим, – я тебя силой возьму! По праву заслуживаю!

Это фантастика! Откуда‑то в истощённом от неполноценного питания организме Полины появилась огромная сила, подросток, вскочив без помощи рук на ноги, ухватилась за штырь, выпирающий на метр из земли. Она рывком высвободила из‑под тяжёлого грунта стальное «копьё» длиною в двести миллиметров, штырь действительно напоминал орудие – заострён на конце, вероятно, специально, чтобы легче забивать в землю, его диаметр составлял три сантиметра.

– Не подходи, подонок! – Прошипела Горегляд, – заколю!

Загорулько усмехнулся, убрал руку от ранки на голове и оскалился, в нём заиграл «звериный инстинкт»:

– Давай! – развёл он руками, как бы подставляя тело под удар, – бей, ну! Чего ты? Ссышь?! Знаешь, как у нас на зоне говорили? «Взялся – ходи!» Ну? – он приблизился к падчерице на расстояние шага и, обведя покрасневшим от крови пальцем воображаемый круг на своём солнечном сплетении, добавил, – сюда бей.