Прямая видимость. Осужденная… курсант
Девочка использовала драгоценные секунды заминки и бросилась к выходу, открыла первую дверь в «сени», там, больно ударившись правой ногой, опрокинула ведро с мочой (ночью отчим использовал его вместо туалета, выходить лень на двор), не обращая внимания на боль в берцовой кости, школьница повернулась вправо и буквально запрыгнула в ветхую пристройку над крыльцом. Поскольку ту пристройку отчим делал пьяным из строительного хлама и картона (не фанеры, картона!), Горегляд, не рассчитав на адреналине сил, не успела остановиться в крохотной будке и повернуть вправо, к последней, тоненькой дверце, а влетела прямо во фронтальную стенку, снеся её своим скромным весом в 42 кг (в исправительной колонии поправится до 50‑ти, с алкашами голодала), выпала на улицу.
Веня очухался, придерживая рукой окровавленную голову, выбрался из хаты, нырнул в пролом пристройки и двинулся на падчерицу: та лежала на земле, девочка исцарапала локти, колени; развернувшись, Поля задом поползла в глубину двора. Преодолев метров пять, Беда упёрлась спиной о стальной штырь: он торчал в неплодоносном огороде (кто‑то во времена СССР накидал туда много штукатурки и прочего мусора).
– Теперь, стерва, – шипел отчим, – я тебя силой возьму! По праву заслуживаю!
Это фантастика! Откуда‑то в истощённом от неполноценного питания организме Полины появилась огромная сила, подросток, вскочив без помощи рук на ноги, ухватилась за штырь, выпирающий на метр из земли. Она рывком высвободила из‑под тяжёлого грунта стальное «копьё» длиною в двести миллиметров, штырь действительно напоминал орудие – заострён на конце, вероятно, специально, чтобы легче забивать в землю, его диаметр составлял три сантиметра.
– Не подходи, подонок! – Прошипела Горегляд, – заколю!
Загорулько усмехнулся, убрал руку от ранки на голове и оскалился, в нём заиграл «звериный инстинкт»:
– Давай! – развёл он руками, как бы подставляя тело под удар, – бей, ну! Чего ты? Ссышь?! Знаешь, как у нас на зоне говорили? «Взялся – ходи!» Ну? – он приблизился к падчерице на расстояние шага и, обведя покрасневшим от крови пальцем воображаемый круг на своём солнечном сплетении, добавил, – сюда бей.
Она и ударила! Вложив в неокрепшие мышцы все резервы организма. Полина, словно древний охотник из старого фильма, налегла на штырь и вонзила его ржавый, с кусочками земли, заострённый конец в тело ненавистного Загорулько. Её не учили разить вражеского солдата винтовкой со штыком, девочка интуитивно поняла – надо поворошить «копьём» в теле негодяя. И поворошила вправо‑влево, вверх‑вниз. Горегляд не помнила: легко кол вошёл или нет, какие звуки раздались при этом? В памяти остались глаза отчима, удивление и страх одновременно читались в них, читались и приносили девочке невероятное удовлетворение. Веня упал на левый бок, захрипел, харкая густой, алой слюной.
Беда смотрела на поверженного негодяя, она испытывала… радость! Восторг, как бы страшно это ни звучало, Поля – гордилась собой, гордилась и не верила в то же время, – «Я – смогла!»
– Ско‑ско‑ско, – словно начинал петь плясовую, казачью песню (как – гэй‑гэй‑гэй), выдыхал поверженный отчим, – скорую, вы‑вы‑вы… вы‑зо‑ви.
– Скорую, мразь? – пришла в себя, вернее, смогла говорить, на деле, куда больше обезумев, кричала Полина, – скорую тебе, эфебофил[1] проклятый?! На тебе, – пнула она его ногой, потом ещё, ещё, – получай, – и вдруг снова стопор.
Когда приехали медики с нарядом милиции (их вызвали соседи), девочка молча смотрела на отошедшего к адским кругам Загорулько. В глазах подростка горела радость, удовлетворение, да настолько отчётливо, что видавший виды мент с автоматом наперевес, подойдя к подозреваемой, отшатнулся от неё, убийцы.
Дальше, как во сне: расспросы милиции, осмотр врачей, ПДНщики долго не могли разыскать мать, наконец, нашли – та сыпала на дочь проклятия, отреклась от неё за содеянное. Снова медики, психиатры. Полине бы сказать, что Веня пытался её изнасиловать, что у неё помутился рассудок и, вообще, – «она просто защищалась» – гляди бы, легко отделалась! Нет, девушка гордо заявляла:
– Я – здорова! Хотела убить эту шваль и убила! О содеянном не жалею, я не раскаиваюсь, жаль лишь, что нельзя убить его снова разок‑другой. Зато на могилу плюну! Обязательно плюну, выйду и плюну! Обещаю.
Мама, убитая горем по любимому, не навестила дочь в застенках ни разу… ни разу! Ни письма, ни звонка, ни весточки. Зато Алла явилась в суд, где заявила, что Вениамин хоть и выпивал немного (что вызвало короткий смешок присутствующего в зале судмедэксперта), он был хорошим и любящим семьянином, падчерицу воспитывал, как родную, и речи, чтобы тот приставал к ней – идти не может! А Полина, негодница, обезумев, взяла и убила хорошего человека, – «Я боюсь её! – рыдая, заканчивала пламенную речь Алла Загорулько перед судьёй, – это больше не моя дочь, она представляет угрозу обществу, в первую очередь – мне! Прошу изолировать её на максимально долгий срок».
Горегляд не извинялась и в суде, также уверенно заявила, – «Я понимаю жестокость и опасность содеянного, но не жалею, что сделала это, верни всё назад – повторила бы! Вину признаю полностью». Странно, женщина‑судья не проявила большого сострадания к девочке, впаяла почти на полную катушку: учитывая возраст подследственной и пол, дали Полине шесть лет! Что, при выпавших обстоятельствах, довольно‑таки много!
Алла через два года вдруг явилась к дочери на свидание, каялась, просила прощения, уверяла, что больше ни капли спиртного! Стала стучать во все инстанции, дабы её дочь поскорее выпустили.
Отмотала Полина четыре года без малого, освободилась в начале весны 2024 – го, вернулась в посёлок к матери, которая продолжала жить в том же флигеле! Хоть Алла действительно бросила пить, нашла нормальную работу, сделала в домике капитальный ремонт, провела удобства (ещё до газа дело не дошло), жить там Беда, по понятным причинам, не смогла. Она снимала комнату в общаге, трудилась в магазине, но радости воля не приносила. Потому, не пробыв на свободе и двух месяцев, Горегляд добровольно отправила заявку в Россию, в недавно созданное «Министерство воспитания и патриотизма», на зачисление её в экспериментальное училище. Полина не надеялась, что ей ответят, послала заявку с мыслью, – «Если не пошлю сейчас, потом буду до старости жалеть, мол, – вдруг взяли бы?» – а её всё‑таки зачислили!
О суровом детстве курсантка могла рассказывать капитану долго, тот хоть и боевой офицер, и снайпером под конец службы (в горячих точках) побывал, и выдержка стальная, всё одно: недослушал бы её и уснул!
Горегляд закончила историю, на глазах её проступила влага, а на душе посветлело! Старохватов – первый человек, кому она поведала свою биографию, как на духу, не кривя душой, без утаек, приукрашиваний, подгонки фактов и т. д. короче – рассказала, словно летопись составила, не соврав до последнего слова.
– Такая история! – выдохнула курсантка, – с мамой я, конечно, помирилась… почти до конца. Я общаюсь с ней, скучаю и люблю, но‑о… обида крепко засела за тот разговор, когда я ей на отчима жаловалась и, тем более, за суд! Знаю, оно плохо, пытаюсь забыть обиду, простить… не получается до конца! Никак не получается! – по покрасневшей щеке Полины скатилась слеза, – осуждаете меня?
Капитан поднялся, отвернулся к окну и, глядя на оранжевый закат, проговорил через спину:
[1] Чрезмерное «влечение» взрослого человека к подросткам.
