Рассказы о привидениях
– Мой тринадцатый номер? Но мы же с вами о том и толкуем, что здесь нет никакого тринадцатого номера. Мне казалось, вы это уже заметили. Ведь он был бы по соседству с вашим.
– Да, верно, только почему‑то я думал… вернее, мне показалось, вчера вечером, что я видел в коридоре дверь с номером тринадцать. Честно говоря, я почти уверен, что не ошибся, потому что и в первую ночь я ее тоже видел.
Разумеется, как Андерсон и ожидал, герр Кристенсен от души посмеялся и снова, очень терпеливо и членораздельно, повторил, что в его гостинице номера 13 нет и никогда не было – ни при нем, ни до него.
Его уверенность несколько успокоила Андерсона, хотя и не вполне, и он подумал, что наилучшим способом выяснить раз и навсегда, действительно ли он поддался странной галлюцинации, было бы пригласить хозяина к себе в номер выкурить сигару перед сном, тем более что у него имелся вполне удобный предлог – фотографии с видами английских городов, которые он взял с собой в поездку.
Герр Кристенсен был польщен и с готовностью принял приглашение. Они условились встретиться около десяти, а прежде Андерсон хотел написать несколько писем. С тем они и расстались. Вопрос о существовании номера 13 начал до такой степени нервировать моего кузена, что он, втайне сгорая от стыда, предпочел идти к своей комнате со стороны номера 11, дабы избавить себя от необходимости миновать злосчастную дверь – или то место, где, по логике, эта дверь должна была находиться. Войдя к себе, он быстро, с опаской обвел взглядом комнату, но ничего подозрительного не заметил, если не считать смутного ощущения, что комната опять стала меньше. Саквояж – или его отсутствие – проблемы уже не представлял: Андерсон самолично вынул из саквояжа все содержимое и задвинул его под кровать. Сделав над собой усилие, он выкинул из головы все мысли о номере 13 и сел писать письма.
Соседи вели себя относительно тихо. Время от времени в коридор отворялась дверь и на пол со стуком падала пара обуви, или же мимо, мурлыкая что‑то себе под нос, шествовал постоялец‑коммивояжер, а то еще за окном протарахтит по разбитой булыжной мостовой телега или по каменной плитке тротуара простучат торопливые шаги.
Андерсон покончил с письмами, заказал в номер виски с содовой, подошел к окну и задумчиво уставился на стену напротив, наблюдая за движением теней.
Насколько он помнил, в номере 14 поселился адвокат, солидный немногословный господин – даже за общим столом он обыкновенно отмалчивался, уткнувшись в стопку бумаг рядом с тарелкой. Однако наедине с собой он, как видно, привык давать волю своим необузданным порывам. Иначе с чего бы ему пускаться в пляс? Тень из окна соседней комнаты не оставляла сомнений в характере его ужимок. Снова и снова его худосочная фигура вскачь неслась мимо оконного проема – он размахивал руками и с необычайным проворством вскидывал тощую ногу. Кажется, он был без сапог, и, вероятно, паркет в его комнате был подогнан идеально: наружу не прорывалось ни звука. Сагфёрер герр Андерс Йенсен, отплясывающий у себя в гостиничном номере в десять часов вечера, – сюжет, достойный эпического полотна большого стиля; и мысли Андерсона, подобно мыслям Эмилии из «Удольфских тайн», сами собой «сложились в следующие строки»:
Вечером, в десять часов,
Заявляюсь к себе в отель.
Швейцары шепчут:
– Он нездоров!
Да чихать я на них хотел.
Дверь на ключ – и тотчас
Скидываю башмаки
И до утра пускаюсь в пляс.
Соседи, бранясь, не смыкают глаз,
Но мне ваши жалобы не указ:
Закон я знаю и чту, но вас
Не надо мне – и ваших гримас…
Подите вон, дураки![1]
Стихотворение, предложенное вниманию читателя, несомненно, вышло бы много длиннее, если бы в эту минуту в дверь не постучал хозяин гостиницы. Судя по его удивленному виду, герр Кристенсен, точно так же как немногим ранее Андерсон, заметил в комнате какую‑то перемену. Однако он ничего не сказал. Английские фотографии вызвали у него горячий отклик и дали обильную пищу для воспоминаний о случаях из собственной жизни. Остается гадать, каким образом Андерсон сумел бы направить беседу в желаемое русло загадочного тринадцатого номера, если бы адвокат вдруг не запел – да еще таким дурным голосом, что оставалось предположить одно из двух: он либо мертвецки пьян, либо вконец ополоумел. Голос, который они оба явственно слышали, был высокий, по‑козлиному тонкий и надтреснутый, – вероятно, певец давно не практиковался. О словах и мелодии говорить не приходилось. Голос то взмывал к пронзительным верхам, то снова ухал вниз с протяжным завыванием холодного зимнего ветра в печной трубе – или церковного органа, у которого внезапно лопнули мехи. Звук был до того жуткий, что Андерсон, окажись он в тот миг совсем один, наверняка выскочил бы вон искать убежища и поддержки у любого соседа‑коммивояжера.
Хозяин застыл с раскрытым ртом.
– Ничего не понимаю, – наконец вымолвил он, утирая пот со лба. – Какой кошмар! Однажды я слышал нечто подобное, но грешил на кошку и оказался прав.
– Он сумасшедший? – спросил Андерсон.
– Выходит, что так. Ах, как жаль! Такой хороший постоялец, и весьма преуспел в своем деле, как я слыхал, и у него ведь семья, детей надо поднимать…
В дверь нетерпеливо постучали и, не дожидаясь приглашения, вошли. Это был адвокат – в одном исподнем и страшно взлохмаченный. Он весь кипел от негодования:
– Простите за вторжение, сударь, но я покорнейше прошу вас прекратить…
Он оборвал себя на полуслове, ибо сам сообразил, что ни один из находившихся в комнате не повинен в безобразии; а между тем после минутной паузы дикий шум возобновился с новой силой.
– Бога ради, что здесь творится? – вскричал адвокат. – Где это? Кто это? Уж не рехнулся ли я?
– По всей видимости, герр Йенсен, звук доносится из соседнего, то есть вашего, номера. Может быть, там у вас кошка провалилась в дымоход или еще что‑то?..
Ничего умнее Андерсону в голову не пришло, хотя он первый признал бы, что его догадка не выдерживает критики, но это было все же лучше, чем просто стоять и слушать истошные завывания и смотреть на толстое, бледное лицо хозяина – беднягу прошиб холодный пот, и он дрожал как в лихорадке, судорожно сжимая ручки кресла.
[1] Перевод С. Сухарева.
