Седло (в)

Увидев Барашкину, Седлов даже как‑то воспрянул. В его личной жизни после ряда кратковременных неудач давно была пауза, скорее от страха очередной, чем из‑за холостяцкого принципа. И Мария Федоровна, а для большинства Машенька, давно попала в круг его симпатий, точнее, она была одна в этом кругу, учитывая возраст других коллег по сравнению с ее 26 годами. Была в Машеньке какая‑то простая природная притягательность, скромность, плавность, свойственная почти вымершему типу женщин – женщин для семьи и детей. А после опыта взаимоотношений с женщинами‑перфекционистками, для которых учитель равно неудачник на обочине конвейера современных возможностей, Седлов твердо решил, что характер не есть ум, а тем более не составляющая формулы семейной жизни, и необходимо поменять типаж женщин с картин Боровиковского на простоту и доверчивость у Венецианова, для которого Машенька, если надеть на нее деревенское платье да еще повесить на плечи коромысло или дать в руки поводья такой же мирной лошади, была бы идеальной натурщицей.

В общем, по убеждению Седлова, в Марии Федоровне все было идеально, кроме одного – ее профессионализма. Растегаев был наиболее частым усмирителем на ее уроках, где даже в смирных отличниках пробуждалась тяга к разрушению. Сами ученики оправдывали это тоской, исходившей от уроков географии, и уж очень тихим голосом учительницы, робкие попытки которой посеять хоть какие‑то географические зерна в ученических умах разбивались об охватывавшую их варварскую вакханалию. И слезы Марии Федоровны после уроков были неотъемлемой частью ее педагогического кредо. Ей все сочувствовали, помогали, но, когда Седлов попытался сказать молодой коллеге, что, может, как‑то разнообразить процесс, не следовать букве учебника, а показать фильмы, придумать интересные поисковые задания: попробовать быть магелланами, колумбами, в общем, почувствовать живую жизнь географии, а не нафталин параграфов учебника, – он увидел растерянный взгляд, сопровожденный недоумением: «Так нельзя ведь от программы отступать», – и оставил Марию Федоровну с ее слезами, шепотом и кнутом Растегаева, который нередко вынужден был в роли сторожевой кавказской овчарки сидеть позади на ее уроках и сгонять расползающееся стадо.

Но профессионализм в романтических отношениях не нужен. Главным было то, что по всегда приветливым взглядам, где‑то с примесью восхищения, улыбкам, манящей застенчивости Седлов понимал, что его решительная попытка сблизиться с учительницей географии может быть успешной. Правда, до попытки как‑то пока не доходило. «Почему не сегодня?» – задал себе вопрос Седлов и, предварительно ответив утвердительно, все же оставил Машеньку на втором месте в плане после разговора с Растегаевым.

– Да вот думаю, куда сесть подальше от императора, чтобы потом улизнуть по‑тихому.

– Какого императора? – с наивной улыбкой спросила Мария Федоровна.

– Да это я так, шучу, – не стал углубляться Седлов.

– Так давайте вон туда сядем, – Машенька указала на свободные места, которые по расположению находились недалеко от выхода и устраивали Седлова.

– Ну, давайте, хорошо, – Егор Петрович дал бы другой ответ, более уверенный, да, возможно, еще и со стандартным комплиментом о приятной компании, будь Машенька на первом месте в плане. Но на первом пока был Растегаев. Отсутствие последнего временно выдвинуло Машеньку вперед.

Они сели рядом, и Седлов дежурно поддерживал разговор, слепленный из сиюминутных наблюдений, пока буква «П» постепенно облеплялась людьми.

Когда все расселись и стали ждать прихода администрации, которая должна была дать соответствующую отмашку для начала праздника, Седлов с неудовольствием отметил, что почти напротив него сидит классуха‑борец, что сразу добавляло напряжения и речевого самоконтроля, а необходимый Андрей Борисович оказался в противоположной части зала. Седлов смирился с тем, что теперь в любом случае необходимо ждать, когда банкет наберет обороты, потянутся танцовщики, курильщики, к которым относился Растегаев, и тогда можно будет его поймать для исповеди. Даже если бы он сидел рядом, разговор напротив ушей Токарь был бы невозможен. А пока можно перебросить внимание на Машеньку. Так решил Егор Петрович и относительно расслабился.

В зал вереницей чинно вошла администрация и проследовала к своей оторванной вершине «П». Шах взяла в руки микрофон и попросила наполнить бокалы.

– Ну что, Егор Петрович, вам сегодня ухаживать за нами! – Ухаживать за Токарь, наверное, было последним, чего сейчас, да и вообще хотел Седлов. Даже если бы Токарь была ровесницей Маши, он был уверен, что она выглядела бы так же. И все же какой‑то бедняга когда‑то сделал свой роковой шаг и оказался в железной хватке, о чем свидетельствовало толстое обручальное кольцо советских времен на борцовском пальце. Но в данной ситуации выбора не было.

– Конечно. Вам чего налить, вина?

– Нет, мне водочки. – Седлов нисколько не удивился этому выбору: напиток – по человеку.

– А вам, Мария Федоровна?

– Мне вина, пожалуйста, белого, – с детской чистотой сказала Машенька.

Седлов наполнил бокалы выбранным содержимым, налив себе, как и Маше.

– А вы‑то что, Егор Петрович, несерьезные напитки пьете? – Седлов еще раз внутренне подосадовал, что поддался Машиному уговору сесть на первые свободные места без рекогносцировки.

– Да я… не пью особо, да и хочу поддержать Марию Федоровну.

– Эх, слабеют мужики, – сказала Токарь банальность и обратилась к сидящему через человека справа от нее учителю ОБЖ Алексею Юрьевичу Вязникову, о хромоте которого слагали легенды. – Леш, ну ты‑то меня поддержишь?

– Конечно, Наташ, с радостью, – отозвался герой мифов тети Томы.

«Вот бы он и стал ее корпоративным ухажером, а то ухаживать за Машей под цепким взглядом Токарь – то же, что вывесить плакаты с объявлением своих намерений по всей школе», – успел подумать Седлов и присоединился взглядами к взявшей слово Минаковой.

Шах начала свою речь с приветствия всем коллегам и под восторженно‑преданные взгляды окружавшей администрации и приласканных учителей, подобных Токарь, перешла к значимости роли учителя, несущего нелегкую ношу в наше время, но какую значимую, и продолжила складывать пазл поздравительной речи из всегда готового для таких случаев набора. К счастью, речь был недолгой и завершилась указанием на особенный сложившийся коллектив школы, семьи (в которой, судя по всему, Елена Григорьевна отводила себе роль мамы) и необходимости веры в светлое будущее, которое зависит от вклада каждого из нас.

Видимо, чтобы простимулировать этот вклад, учителям в канун праздника была щедрой рукой спущена премия в размере трех тысяч рублей. Сколько получили особо приближенные, в частности, снабжающие, как Токарь, верх «ценной» информацией, точно было неизвестно, но слухи разносили цифру порядка десяти тысяч. Стандартная трехтысячная премия была встречена по‑разному: от «ну хоть что‑то» до «теперь ждите: будем отрабатывать за баллы». В школе действовала особая поощрительно‑карательная система начисления баллов, формулу перевода которой в деньги мало кто понимал, а публично задавать вопросы решался только Растегаев.