Седло (в)

Они вышли на крыльцо. Слева раздавались учительские голоса, среди которых выделялся бас Растегаева. Голос был родным, и, пройди Седлов на несколько минут раньше, это был бы голос надежды. Но сейчас он только усиливал ощущение тупой безысходности. Даже мысль о возможности рвануть к своим и уже не отходить от Растегаева, пока все не расскажешь, не озарила его, а как‑то вяло проползла в оцепеневшем мозгу.

Они свернули направо и под удаляющийся гул голосов прошли в тихое неосвещенное место, которыми был богат школьный двор, особенно в ночное время.

– На, кури, угощаю.

Седлов не находился в никотиновом плену и курил крайне редко: в определенной степени опьянения либо в определенных обстоятельствах для поддержания общения. И все это случалось не чаще раза в полугодие. Сегодня он планировал покурить с Растегаевым, чтобы тем самым дать старт жизненно важной исповеди. Но причудливой волею обстоятельств, которые уже начинали казаться Седлову какой‑то кармической закономерностью, вынужден был курить с Цыбиным.

Седлов в темноте взял предложенную Цыбиным сигарету, воспользовался поднесенной зажигалкой и затянулся. Он сразу почувствовал какой‑то необычный сладковатый пряный вкус, но осознание приходило медленно, и он затянулся второй раз. Осознание пришло. Он резко отбросил сигарету и только сейчас, привыкнув к темноте, обратил внимание и на странный вид самой сигареты, и на ожидающе‑торжествующий взгляд Цыбина.

– Ты знаешь, сколько сейчас бабок выбросил? Рублей четыреста, не меньше.

– Ты что, наркотики мне дал? Ты совсем, что ли…

– Да не дрейфь, какие это наркотики. Так, трава. Ты же должен знать, что хранишь.

– Слушай, это уже… за рамками. Я не буду тебе помогать! Это все! – Седлов неожиданно почувствовал какую‑то нарастающую волну уверенности.

– Тебя накрыло уже, что ли? Ты что несешь?! Тайсона забыл?

– Все, я сказал, все! Лови свои пакеты под окном! – Седлов вдруг четко понял, что должен сейчас сделать. Он резко повернулся и быстро пошел к школьному входу. Почти побежал.

– С… ка, стой, только попробуй! Тебе п…ц!

Он ждал, что рука Цыбина вот‑вот опустится на его плечо. Но видимо, его уход и набранная скорость оказались для врага неожиданными, и тот не решился ловить Седлова почти на крыльце школы, ограничившись указанием на мрачные жизненные перспективы учителя. Но последнего это не остановило – он решил все закончить сегодня же.

Почти взлетев на третий этаж, не оглядываясь и будучи уверенным, что, даже если Цыбин побежит за ним, через баррикады тети Томы ему не прорваться, Седлов открыл кабинет, включил свет и сразу подошел к папоротнику. В отличие от прошлого раза, папоротник как‑то легко оторвался от поддона. Егор Петрович поставил его рядом, достал содержимое из «тайника», которое, как ему показалось, уменьшилось где‑то наполовину по сравнению с первой закладкой, открыл окно и вышвырнул сверток подальше. Окно он сразу закрыл и отошел, чтобы не сбить свой решительный настрой картиной Цыбина, рыщущего внизу, – а в ее реальности он был более, чем уверен. Закрыв кабинет, Седлов так же уверенно побежал вниз – навстречу временно покинутому им празднику.

Егор Петрович резво вошел в столовую и сразу направился к Растегаеву, который развлекал разговорами сидевших рядом. В этом кругу, помимо Зегерс, уже были Токарь и Крепова, что свидетельствовало о вступлении корпоратива в стадию размывания границ между своими и чужими.

– Так его, Леху, – Растегаев, видимо, рассказывал о своем коллеге по прошлой работе, – одного отправили с классом на поезде с ночевкой на какую‑то экскурсию на завод. А там класс – зверинец. На одной станции яблоками обкидали из окон людей. Полку сорвали, сортир забили. Он всю ночь бегал от купе к купе, а что сделаешь, это же обезьянник. Так вернулся – хвалился, что никто никого не убил и даже без травм обошлось. Через неделю его директор вызвал, так он с гордостью пошел, думал, грамоту дадут с премией. А директор ему – иск от РЖД на возмещение материального ущерба, тысяч 50 вроде. И выговор с занесением. Сказал, что, мол, из зарплаты твоей будем вычитать. Не знаю, вычитали или нет, но он возмущался месяца два. Я ему говорил: «Леха, ты не расстраивайся, рано или поздно твое геройство оценят. Сейчас – репрессии, потом – слава, у нас в России так».

Окружающие смеялись. Кто несдержанно, как Токарь и Вязников, кто, чье административное бремя алкоголь все же растворить не мог, сдержаннее, но весело было всем. Растегаев, будучи харизматичным остроумным рассказчиком, в такие моменты притягивал всех, в том числе и тех, кого бы явно порадовал его уход из школы.

Седлов дождался, когда смех утихнет, и подошел к Растегаеву:

– Андрей Борисович, можно вас на минуту?

– О, Егор Петрович, а ты где был? Давай садись, выпьем.

– Да я… поговорить хотел. Ну, давайте… выпьем. Только потом… хотел поговорить.

– Да поговорим, садись, ты напряженный какой‑то. Ты что будешь: водку, коньяк?

– Да я не… ну, давайте коньяк, – вдруг решил укрепить авторитет Седлов.

– О, ну наконец‑то, а то отрываетесь от коллектива, Егор Петрович, – одобрила выбор Седлова Токарь.

Выпитый коньяк каким‑то тяжелым масляным комком скатился внутрь Седлова, но буквально через несколько минут следующая рюмка пошла уже легко, без встречного рефлекса. Седлов начал чувствовать себя раскованно, почти так, как во время и после брейн‑ринга, до всего этого свалившегося мрака, который вот‑вот разрушится. Осталось недолго.

Седлов вдруг увидел, что Машенька сидит одна, по‑видимому, стесняясь подойти к общей компании. Когда, как не сейчас?

– Извините, что бросил самую прекрасную девушку вечера, – начал Седлов без разведки, подойдя к Марии Федоровне, – давайте выпьем за вашу красоту и пойдем к остальным!

– Давайте. А вы же вроде вино пили? – Маша увидела, как Седлов, налив ей вина, уверенно потянулся за коньяком.

– Поменял концепцию, Мария Федоровна, очень хочу доказать Токарь, что я – настоящий мужик! – И подмигнул.

– Да вам и не надо доказывать. – Маша улыбнулась.

– Это высшая оценка, – подхватил Седлов, – других и не надо. За вашу красоту и проницательность! – Маша сделала скромный глоточек, Седлов махнул рюмку и повел Машу к общей компании.

– Коллеги, как же вы так нашу прекрасную Марию Федоровну бросили? – смело присоединил к компании их пару Седлов.

– Так это не мы, а вы обязанностей своих не выполняете, – парировала Токарь.

– Хорошо, признаю вину, давайте выпьем за наших прекрасных женщин, чтобы они никогда не оставались одни!

– О, Егор Петрович, ты прямо раздухарился, скоро небось стихами заговоришь! – заметил Растегаев.

– Если попросите, почему бы и нет!

– Конечно, попросим! – Седлов увидел внимательный взгляд Креповой.

– Готов прямо сейчас начать! Мы за этой школьной суетой забываем о главном – о любви. Мне очень нравятся вот эти слова Маяковского: «Любить – это с простынь, бессонницей рваных/ Срываться, ревнуя к Копернику, / Его, а не мужа Марьи Иванны / Считая своим соперником!» Давайте за такую любовь, за наших женщин, ее достойных!

– Егор Петрович, повторяетесь уже с тостами, – было подпортила полет Токарь.