Седло (в)

Но сегодня Седлов не думал о карме и, более того, не хотел поскорее уйти и утратить чувство пойманной эйфории – что в обычное время казалось диким. Эйфория была связана с успешно проведенным брейн‑рингом, инициатором и ведущим которого от начала до конца был Седлов. Недели две назад его попросили сходить с мыслящей частью класса на районные интеллектуальные игры. Игры были с треском проиграны и увенчались почетным последним местом, но идея Седлову понравилась. Он предложил провести брейн‑ринг между четырьмя выпускными классами и получил одобрение завуча по воспитательной, вечно ожидающей беды, очень суетливой, но, как казалось Седлову, доброй женщины. Он вдохновенно бегал и сначала просил подготовить, а потом собирал задания от учителей и наконец в назначенный день парил, увлекал и на время игры оживил всех присутствующих. Это был тот все более редкий учительский день, когда Седлов снова почувствовал себя на своем месте. Вернувшиеся улыбки администрации, азарт классухи‑борца, активно старавшейся, вопреки правилам, помочь своему классу, восторженное «Вы такой молодец!» молодой учительницы географии Марии Федоровны Барашкиной, еще раз убедившее Седлова в необходимости усилить линию их общения, просто приделали Седлову невидимые крылья, позволявшие с высоты наблюдать за своим триумфом.

Но продолжать сидеть с этими крыльями одному в кабинете было глупо. Мысль о том, что завтра – все та же прозаическая череда уроков, начала растворять эйфорию, и пока еще счастливый Седлов, совершив привычный ритуал, вышел на улицу.

– Эй, учитель, давай поговорим! – услышал Седлов, только отойдя от школьного крыльца. Голос был ему хорошо знаком и принадлежал Цыбину, ученику 11‑го «Б» класса.

Остатки эйфории моментально исчезли и сменились тягостным предчувствием того, что разговор будет точно без субординации «учитель – ученик», которая часто защищает в стенах школы. Но здесь Седлов был за стенами и подчинялся законам улицы, в которых никогда не был силен еще с юношеских времен. Две встречи с уличными героями, которые в первый раз отобрали у домашнего мальчика Егора велосипед, оформив просьбу в виде пары‑тройки техничных ударов, существенно изменивших его лицо и отправивших на вынужденные каникулы, а во второй – оставили c целым лицом, но без новых кроссовок и с полуторачасовой дорогой до дома в носках, давно убедили его в своем пацифистском статусе. И хотя Седлов понимал, что сейчас он не подросток и возраст со статусом дают ему явное преимущество, учителя в нем моментально вытеснил Егор без носков с робким вопросом:

– Зачем?

– Ты глухой, что ли? Поговорить надо.

Седлов никогда не был спортсменом и предполагал, что Цыбин бегает быстрее него, поэтому мысль побежать назад в школу под защиту бабушки‑вахтера или вперед, к тротуару, надеясь на случайных героев‑прохожих, сразу исчезла. И он пошел за Цыбиным.

Надо сказать, что путь был коротким: они отошли в так называемую школьную курилку, шагах в десяти справа от крыльца, где уже начиналась густая растительность, буквой «П» окаймлявшая школу. Это было излюбленным местом гимназистов‑курильщиков, до того как его заняли учителя–курильщики, выгнанные запретом из лаборантских и кабинета трудовика, тем самым заставив гимназистов искать другие места. Но Цыбин позвал Седлова явно не перекурить, о чем свидетельствовало и начало разговора:

– Помнишь, что на уроке мне сказал?

– Нет, – сказал Седлов, хотя сразу все вспомнил.

До фееричного брейн‑ринга был урок литературы в 11‑м «Б». Урок был посвящен Чеховскому «Ионычу», так как Седлов, вопреки утвержденной программе и никем не читаемых учебников, был убежден, что ХХ век надо открывать именно Чеховым, который, собственно, комично и легко показал, что девятнадцатый больше не актуален. Урок шел легко, и ничто не предвещало неожиданностей. Разобрав сюжетные перипетии, Седлов перешел к любимым неожиданным параллелям и попросил сравнить Старцева с Хлестаковым, Чичиковым, Ракольниковым и даже Пьером Безуховым. Почему, например, в отличие от Старцева, который честно зарабатывает свои деньги, мошенники Хлестаков и Чичиков сохраняют свою привлекательность?

Лучшим, как всегда, был Игнат Подгорный (на таких, как он, Седлов и работал). Именно он со своей есенинской внешностью и такой же преданностью литературе указал на то, что герои Гоголя не деградировали, остались живыми. А почему Пьер Безухов не стал «ионычем», хотя для этого были все предпосылки в начале романа? – И опять Подгорный: влияние Болконского и широта. А Обломов, уже по словам далеко отстающего от Подгорного, но неглупого Сергея Бликова, в отличие от Ионыча, «добрый и думает». Седлов было уже внутренне порадовался, что 10‑й класс хотя бы для двоих не прошел мимо, но эту внутреннюю радость порвал Цыбин:

– А за что вообще осуждать этого, как его, Оныча. Нормальный чел, бабло гребет.

Цыбин, редкий гость на литературе, органически раздражал Седлова. Раздражал всем: грязной смуглотой, полуживыми прыщами на лице, соседствовавшими с яростным и, главное, пустым, но уверенным взглядом тупой агрессивной собаки. И Седлов был далеко не единственным среди коллег, у кого Цыбин вызывал те же чувства. Информация школьного сарафанного радио о том, что родители Цыбина – высокосидящие врачи, у которых лечится администрация школы (от чего – Седлов не вникал), по‑видимому, указывала на единственную причину, почему Цыбин оставался в этих стенах, а не обивал пороги школ и техникумов, значительно менее разборчивых в контингенте.

– Ну, во‑первых, не Оныч, а Ионыч, ты же не Цыпин. А во‑вторых, – решил интеллектуально добить Егор Петрович, – прежде чем давать лестные оценки герою, который в конце произведения превращается, по сути, в обрюзгшую равнодушную свинью, надо прочитать само произведение. Хотя не исключено, что Ионыч тебе очень близок.

– Я что, свинья, по‑вашему?

– Я этого не говорил, – и тут Егор Петрович добавил фразу, которая, судя по всему, и стала основной причиной теперешней встречи, – это ты сказал.

В классе захихикали, Цыбин подавил взглядом источники смеха, а Седлова пронзил ненавистью.

Теперь к этому взгляду добавилось чувство превосходства.

– Ты меня свиньей назвал.

– Я не называл, – Седлов не стал добавлять и повторять ошибку, сделанную в классе, хотя и понимал, что, к сожалению, назад не отмотаешь.

Тут к Цыбину подошла, судя по силуэту, крупная фигура, которая, видимо, до этого наблюдала со стороны и была не замечена подавленным Седловым.

– Как извиняться будешь?

– Я не считаю, что я… – тут у него что‑то вспыхнуло на правой стороне лица, и, когда вспышка прошла, он понял, что теперь находится горизонтально относительно оставшихся вертикальными Цыбина и обладателя поставленного удара. Первое, что увидел Седлов, – это лежащий рядом с ним бычок тонкой сигареты со следами помады на фильтре. Но момент, для того чтобы строить предположения по этой сомнительной романтической детали, кому он мог принадлежать, школьнице или одной из немногочисленных коллег‑любительниц никотина, был явно неподходящим. Седлов попытался встать, несмотря на звонницу, сразу заработавшую в голове после удара, но, не давая ему подняться, фигура поставила на него ногу не менее сорок пятого размера и сказала: «Ну что, виноват?»

Теперь у маленького лежащего Егора был только один ответ: