Седло (в)

– Да.

– Ну, раз согласен, то Жека к тебе завтра зайдет и скажет, как извиниться.

– Так я могу сейчас – извини…

– Не, это уже не прокатит, – прервал обладатель фигуры и сорок пятого размера, – дело сделаешь.

– Какое?

– Жека скажет.

– Когда?

– Когда надо, на днях. Жека, объяснишь челу, че к чему?

– Да, Игорян, ой, Тайсон, не вопрос, – голос Цыбина показался Седлову даже каким‑то родным под тяжестью ноги, как он только что узнал, Игоряна‑Тайсона.

– Какого х…я ты меня при нем по имени называешь?! – Тайсон наконец снял ногу, но его яростная вспышка еще больше придавила Седлова.

– Так я ж только имя… – Седлов впервые за два года слышал извиняющийся голос Цыбина, но, в силу обстоятельств, не мог насладиться редким явлением. – Тем более он не скажет никому. Он теперь наш. Ты же не скажешь, Седло? А то сегодня так, дышишь, а завтра в реке всплывешь.

Подозрения Седлова о закрепившейся за ним не самой лестной, хотя и логичной словообразовательной кличке в данный момент подтвердились, но для еще лежавшего Егора Петровича сейчас это было явно меньшей из бед.

– Да… нет, конечно, не скажу никому.

– Все равно нечего п… ть лишнего, – не унимался Тайсон, но вдруг резко выключил раздражение. – Короче, договорились. Когда сделаешь, Цыба, маякни, как и что.

– Так ты меня тоже сейчас по кликухе при нем назвал.

– Ну так я по кликухе. И тебе не пох… й? – уже спокойно сказал Тайсон. – Ты же его предупредил о реке, да и он почти обо… ся, наверное. Пора завязывать, а то до завтра не доживет.

Егор Петрович за несколько минут испытал почти все ступени унижения и был искусственно возвращен к маленькому испуганному Егору. Этот Егор не испытывал сейчас никаких взрослых амбиций и хотел только одного: чтобы Цыбин с приятелем удалились. Он робко попытался ускорить этот процесс: не узнавая собственного голоса, который в анимистичных сказках могла бы издавать старая меловая школьная тряпка, которую никогда никто не хочет мыть и часто брезгливо берут двумя пальцами, и проскрипел: «Я все понял».

– Супер! В общем, Седло, или как тебя там, до встречи!

И тени удалились.

Егор Петрович не без труда встал и, не отряхиваясь и несколько раз оглянувшись, вышел за территорию школы по направлению к остановке.

 

Глава II. Унитаз

 

Очередной урок в цыбинском классе был через четыре дня. Седлов ждал Цыбина каждый день, но тот не появлялся. За это время Седлов погружался в разные ипостаси. Сначала, вечером того же дня, была оценка физических последствий, которых, к удивлению Седлова, не было: отсутствие видимых следов на лице, скорее всего (хотя Седлов в этом слабо разбирался), объяснялось тем, что новоявленный Тайсон ударил его ладонью. Это было умно, так как цель – не покалечить, а подавить – была достигнута очень быстро, что еще больше угнетало Седлова. Потом пришло состояние гнева: от желания записаться на бокс или туда, где научат противостоять уличным тайсонам, но для этого требовалось время, силы и хотя бы проблески бойцовского менталитета, а в последних Седлов очень сомневался, до более реального варианта: рассказать все Растегаеву, который точно поможет решить неожиданно рухнувшую (так же, как Седлов в уличной «курилке») проблему.

Андрей Борисович Растегаев, физик, был оплотом дисциплины в школе. Квадратная фигура, походка слегка вразвалку, благородная седина, широкие черты лица, очки, которые, если приспускались на переносицу при разговоре с провинившимся, ускоряли процесс возвращения того в робу послушания, – все это давало надежду тем, для кого дисциплина в классе была явной проблемой. Поэтому к Растегаеву обращались без стеснения, а он никогда не отказывал, спокойно и искусно выполняя свой долг «мужика в школе».

В свое время именно жесткие характеристики физиком административных порядков школы помогли Седлову пережить период «сушки».

Но на следующий день после произошедшего Растегаева в школе не было, а когда Седлов с ним встретился, ему просто не хватило решимости на рассказ, где он мужиком точно себя не проявил. Седлов знал, что Растегаев высокого мнения о нем как об учителе, а рассказать сейчас – точно убавить себе много очков. Поэтому Седлов решил повременить и, более того, даже сам решить проблему, пригрозив Цыбину неаттестацией по дисциплине и более серьезными последствиями. Хотя как именно это преподнести и воздействует ли это на сына врачей, поддерживающих администрацию школы в бодром здравии, да еще с другом, отпечаток железной ладони которого Седлов ощущал до сих пор, он пока представлял себе слабо.

В итоге на начало дня, когда встреча с Цыбиным казалась наиболее вероятной, Седлов пребывал в тупом и обреченно‑унылом состоянии рыбы в аквариуме супермаркета и на автопилоте провел первых два урока. Во время второго урока где‑то внизу или недалеко от школы раздался отдаленный хлопок, похожий на взрыв автомобильной шины. Седлов даже мысленно не по‑христиански представил, что это взорвался Цыбин вместе с его проблемами, но эта фантазия никак его не ободрила.

Литература в 11‑м «Б» была четвертым уроком, оставался третий – русский в девятом, но сразу в начале третьего в класс забежала завуч по воспитательной, Юлия Рудольфовна Зегерс, с почти не сходящим с лица выражением ожидаемой или переживаемой беды и сказала, что всем учителям с классами необходимо собраться на линейке в холле первого этажа. Так как праздничных дат не предвиделось, линейка была связана с чем‑то явно нарушившим предгимназические заповеди. Это подтверждали и готовые выскочить от напряжения глаза Юлии Рудольфовны.

Седлов ненавидел линейки и считал их диким пережитком времени: за пафосность, длинные речи, бесконечное шиканье и метание взглядов классных руководителей на нелинейных подопечных, бремя прикрепления к которым они несли кто еще с остатками оптимизма, а кто так, будто его гвоздями, как к кресту, прибили к этому классу и заставляют считать своими детьми. И все эти велеречивые монологи администрации, часто малограмотные и почти всегда лишенные смысла, только усиливали ожидание конца всеобщего рекреационного стояния и желание вернуться к делу, от которого, по давнему убеждению Седлова, администрация школы была очень далека.

Но сейчас Седлов даже обрадовался линейке: а вдруг она затянется и съест помимо третьего (а в этом, судя по стучащей каблуками от кабинета к кабинету Зегерс, сомнений не было) четвертый урок вместе с его тягостными ожиданиями. А еще лучше – все отменят ввиду чрезвычайности события.

Поэтому Егор Петрович отправился на линейку без обычной тоски.