Семена Перемен

был беспристрастным, невозмутимым.

Сердце его, словно звездный осколок,

тайной лучилось и дивной красою,

но незнакома ему была радость,

грусть незнакома и страсти томленье.

Так по земле путешествовал странник

и повстречал благородную деву,

ликом нежнее рассветного неба,

мудростью речи ни с кем не сравнимой.

Солой представилась Вену та дева,

Имя ее он навеки запомнил.

Сердце, что раньше не ведало счастья,

вспыхнуло ярко в то же мгновенье

и засияло невиданным светом,

пламенем страсти забушевало.

Не было силы большей на свете,

чем тяготение душ между ними.

 

Воображение Эрика разыгралось. А как еще, если речь заходит о богах? О богах, тела которых подобны звездам. Он представил себе, как бьется и переливается всеми оттенками синего и голубого пламенное сердце Вена. Как оно пульсирует в груди, как сжимается от чувств и снова расширяется, испуская потоки тепла, словно костер, в который подкинули дров. А синие глаза? Должно быть, те были похожи на два бездонных колодца, и упав в них вряд ли кто‑то смог бы выбраться наружу. Как же на него могла смотреть Сола? Наверно, и она обладала столь же пронзительным взглядом. Эрик представил ее желтые глаза, и они показались ему очень добрыми.

Мать продолжала рассказывать. Вен захотел забрать с собой Солу, но та отказалась. Она не могла бросить детей, и хотя ей больше всего на свете хотелось быть рядом с прекрасным богом, видела, что от испепеляющей красоты Вена ее мир увядал: цветущие долины обращались в степи; полноводные реки – в маленькие ручьи; сухая и бедная почва не приносила ни хлеба, ни сладких плодов.

 

Видел все Вен и, печалью объятый,

так говорил он возлюбленной Соле:

«Ты лишь одна не боишься сиянья,

прочим мой свет дарит только погибель.

Ранит мне душу разлука с тобою,

но должен я мир твой немедля покинуть.

Я ухожу, но в подарок оставлю

из ярких топазов мое ожерелье.

Пусть голубыми своими лучами,

греет оно твое доброе сердце».

Так говорил Вен, а после умчался,

тучи пронзая своей колесницей.

 

Эрик представил повозку, запряженную двумя лошадьми. Та быстро неслась по небу, оставляя ярко‑голубой след. Постепенно она удалялась и наконец превратилась в маленькую, едва заметную точку.

 

Два года прошло, и природа воспряла:

зрела пшеница, и реки шумели,

благость наполнила мир, как и прежде, 

Сола одна лишь в тоске пребывала.

Помнила Вена, у сердца держала

из ярких топазов его ожерелье.

Плакала дева и в небо смотрела,

Как синегривая там колесница

мимо неслась, но не было счастья:

вдали от любви кому будет мило?

 

Мать вновь замолчала, чтобы перевести дух. Дети переглянулись, ожидая продолжения. История так захватила Эрика, что он в нетерпении заерзал под одеялом. На улице раздался лай собаки, но вскоре стих. В наступившей тишине мать продолжила:

 

«Любишь его?» – сын старший воскликнул.

«Да», – отвечала она без запинки.

«Так позови, раз иначе не можешь,

видеть страданья твои нестерпимо».

 

И снова синеглазый Вен спустился на своей пылающей синегривой колеснице с неба. И снова не было предела счастью Солы. Но все живое на земле стало угасать от его близости: степи обращались в пустыни; русла рек пересыхали, и никакие дожди не могли их наполнить; горели леса, а животные бежали в страхе от дыма и пламени. И снова Вен вынужден был покинуть возлюбленную, а та – плакать в саду, проклиная его испепеляющую красоту.

 

Еще год прошел, и природа воспряла.

Лишь Сола одна тосковала как прежде.

С печалью в глазах ходила по саду

в ярком топазовом ожерелье.

 

Когда ей становилось совсем плохо, она тихонько пела, вкладывая в пение все свои чувства. Тогда к ней слетались стаи птиц и на сотни голосов вторили ее грусти. Печальные мелодии разносились окрест, и вот, подхваченные все дальше и дальше, слышались на другом конце земли в вое волков, писке мышей или звуках старой лютни менестреля.

Один за другим к тоскующей Соле