Сезон охоты на людей
Донни не мог и не хотел противиться этому искреннему вниманию.
– Что я видел? Отличных американских ребят, пытавшихся делать дело, которое они плохо понимали. Я видел парней, считавших, что они оказались в одном из кинофильмов Джона Уэйна, но очень скоро узнававших, что значит старинное выражение «лишить живота». Я как‑то раз побывал в одном месте, в лесу или в бывшем лесу. Там не осталось ни одного листочка, но стволы деревьев все еще стояли. Только они ярко блестели. Было такое впечатление, будто они покрыты коркой льда. Это напомнило мне Вермонт. Я не был в Вермонте, но все равно это зрелище напомнило мне о нем.
– Кажется, я понимаю, к чему ты клонишь. Я видел то же самое, когда нас вывозили из Стэнливилля.
– Ну да, наверное, мы имеем в виду одно и то же. Только в том случае, о котором я рассказываю, мы заказали «отель „Эхо“» по отдельно стоящей роще, потому что заметили там движение и решили, что к нам подбирается отряд гуков[1]. Мы разделались с ними наилучшим образом. Это были их внутренности. Их распылило, превратило в блестящий студень и размазало по стволам и веткам. Послушай, парень, я никогда не видел ничего подобного. Конечно же, это оказался взвод армейских саперов. Двадцать два парня просто так превратились в ничто. «Отель „Эхо“». Не могу сказать, чтобы это было так уж приятно.
– Донни, мне кажется, что в глубине души ты знаешь ответ на мой вопрос. Я чувствую, что ты подбираешься к нему. Ты думаешь об этом.
– Моя девушка уже ответила на него. Она участвует в Мирном караване и делает то же, что и остальные.
– Это просто прекрасно с ее стороны. Ты когда‑нибудь разговаривал с нею об этом?
– Она говорит, что решила сделать все возможное, чтобы остановить войну, еще в те дни, когда навещала меня в военно‑морском госпитале в Сан‑Диего.
– Просто замечательно. Но… ты тоже с ними?
Донни не умел лгать. Он не имел к этому никакого таланта.
– Нет. Пока что нет. А возможно, и никогда не буду. Это только кажется неправильным. Ты должен делать то, что приказывает твоя страна. Ты должен внести свой вклад. Это твой долг.
Триг в этот момент походил на исповедника: его глаза светились сочувствием и без всякой навязчивости подбадривали Донни, побуждая его продолжить рассказ.
– Донни, я знаю, что ты никогда не изменишь долгу, не бросишь свой пост, не сделаешь ничего подобного. Я и не предлагаю тебе чего‑либо в этом роде. Но все же подумай о том, чтобы присоединиться к нам после того, как уволишься из армии. Полагаю, что тогда ты будешь чувствовать себя намного лучше. А я даже не могу передать тебе, как много это значило бы для нас. Меня мучает мысль о том, что мы – всего лишь кучка желторотых цыплят. А вот парень, который побывал там, сражался, заслужил медаль, а потом решил посвятить жизнь тому, чтобы положить этому конец и вернуть своих друзей домой… Это по‑настоящему серьезно. Я бы гордился, если бы мне удалось приложить к этому руку.
– Я не знаю…
– Ты только подумай об этом. Поддерживай контакт со мной, будем иногда беседовать. Только и всего. Просто думай о том, что я тебе сказал.
– Боже мой, Донни! – раздался чей‑то голос.
Он повернул голову и увидел, что из кухонной двери к нему во двор снизошел сон наяву. Она была стройной, белокурой, спортивной, чуть ли не дочерна загоревшей сельской девушкой, идеал американской возлюбленной, с которой его разлучили, и он почувствовал себя беспомощным, как это бывало каждый раз, когда он ее видел.
Это была Джулия.
Глава 4
– Что случилось? – спросила она.
– Почему ты не звонила мне?
– Я звонила. И даже писала.
– Вот черт!
– Донни, давай уйдем. Отправимся куда‑нибудь еще. Я не видела тебя с самого Рождества.
– Даже не знаю. Я пришел сюда с одним рядовым из моего отделения и вроде как обещал, э‑э, ну, присматривать за ним. Я не могу его бросить.
– Донни!
– Я не могу сейчас объяснить! Это очень сложно.
Он смотрел мимо нее, вглубь дома, будто старался за чем‑то следить.
– Знаешь что, дай‑ка я схожу и предупрежу Кроу, что сматываюсь. Сейчас вернусь. И мы куда‑нибудь отправимся.
И, не дожидаясь ответа, он скрылся за дверью.
Джулия стояла посреди темного ночного Вашингтона во дворике на холме, возвышавшемся над Джорджтауном, и смотрела на машины, проезжавшие по Висконсин‑авеню. Вскоре к ней присоединился Питер Фаррис. Питер, высокий бородатый аспирант‑социолог из Аризонского университета, являлся главой Юго‑Западного регионального отделения Народной коалиции за мир и справедливость и номинальным руководителем группы юнцов, которые под присмотром его и Джулии прибыли с Мирным караваном из Тусона.
– А где твой друг?
– Он сейчас вернется.
– Я так и знал, что он окажется примерно таким. Высокий, широкоплечий, красивый.
Как раз в этот момент Донни вернулся. Он не обратил на Питера никакого внимания.
– Ну вот, очень глупо, но Кроу намерен пойти еще на какую‑то вечеринку, и мне придется отправиться вместе с ним. Я не могу… Это просто… Я свяжусь с тобой при первой…
Не закончив фразу, Донни оглянулся, лицо у него стало очень озабоченным, и прежде, чем Джулия успела произнести хоть слово, он выпалил:
– Вот проклятье, они уже уходят. Я свяжусь с тобой.
Он повернулся и выскочил за дверь, а девушка, которую он любил, осталась, растерянная, стоять посреди двора.
Донни проснулся в своей комнате в казарме чуть ли не за час до общего подъема в 5:30 и в первые мгновения совсем было решил отправиться к врачу. Это показалось ему единственным нормальным выходом, единственным спасением от навалившихся на него бед. Впрочем, он тут же понял, что от его бед не укроешься ни в каком лазарете.
Он помнил, что сегодня его отделение должно было дежурить на кладбище. Так что ему было чем заняться. Наскоро проглотив завтрак в общей столовой, он, вместо того чтобы заново отгладить китель и брюки, потратил добрых полчаса на чистку полуботинок. Это был ритуал, по своей значимости мало чем уступающий исповеди и покаянию.
[1] Гук – оскорбительное прозвище азиата (амер.).
