Сокровища острова Монте-Кристо

– Два часа торчим тут как идиоты. А эти всё сидят и бухают. И жрут! Я есть хочу, с утра ни крошки. И трёп у них все только о каких‑то давно откинувших копыта предках. Может дедуля ничего и не скажет, тогда что, босс?

– Тогда проследим за ними и все дела. И куда тебе ещё есть? На твоих жировых запасах перезимовать можно. Ты слушай, не отвлекайся.

Лысый прислонился спиной к каменной стелле и с интересом спросил:

– Шеф, а правда ребята трепались, что нам за эту штуку все грехи разом отпустят?

– За такое, Лысый, нам не только прошлые отпустят, а еще и индульгенцию на новые до конца жизни выдадут авансом… – шеф перекрестился, вытащил из‑за ворота рубахи массивный золотой крест, истово приложился. – А после смерти еще и памятник на главной площади города поставят!

– Круто! Шеф, а я еще про деньги хотел спросить… Памятник – это хорошо, а при жизни нам круглых перепадёт?

– Я тебе что, мало плачу, с‑снайпер? – шеф сердито хрустнул пальцами. – У тебя три счёта в оффшорах, жена, любовница, дом на жену, дом на любовницу. А сколько еще кубышек припрятано? Думаешь, не знаю, как ты на стороне подрабатываешь? Так что ты мне на жалость не дави, о душе подумай.

– Да понял я, понял. О душе, так о душе… – Лысый простодушно заулыбался, посмотрел в сторону и прищурился. – Шеф, вон там за оградой, слева, чёрная тачка стоит уже давно, внутри вроде бабский силуэт просматривается. Может, пока то да се, я схожу, присмотрюсь?

– Т‑с‑с! – прошипел Жан. – Выходят!

 

#

 

Найти и потерять

Сент‑Женевьев‑Де‑Буа, 2013 год

 

Я распахнул дверь, шагнул за порог и поддержал под локоть слегка пошатнувшегося Родионова.

– Эх, жалко, темнеет уже, я бы тебе такую экскурсию устроил. Кто тут у нас только не лежит. И великие князья, и генералы, знаменитости всякие. Специально ради нашего Русского кладбища во Францию приезжают, летом тут не протолкнешься…

Мы вышли из приходского дома, прошли позади синеглавой Успенской церкви. Родионов вытащил большую громыхающую связку ключей, отомкнул неприметную калитку церковной ограды и мы снова оказались на кладбищенской аллее.

– Ну да это завтра успеется. Сейчас пойдем с дедом твоим и моим отцом поздороваемся, рядом они лежат. Порадуются, с небес глядючи.

Мы шли совсем недолго и остановились у двух мраморных черных плит. “Галицын Петр Андреевич 1923 – 2005”. “Владимир Иванович Родионов 1890 – 1965”.

– Вот он, Петька, дружок мой дорогой, твоего дяди Андрея отец. И папа мой. Я специально похлопотал, чтоб Петьку рядом с ним положили. Теперь каждый день прихожу, разговоры разговариваю. Скоро уж встретимся да обнимемся там, наверху.

Я смотрел на золотые буквы и цифры, выбитые в мраморе, и пытался поймать странное, ускользающее ощущение. Я закрыл глаза и вслушался в себя, отрезав все внешнее: шелест листьев, слезливые причитания Родионова (перепил старик, не по силам и не по возрасту!). Происходящее все последние дни ощущалось так, как будто высохшая пустыня вокруг, с которой я давно свыкся, вдруг начала заполняться возникшими из ниоткуда людьми и настоящей жизнью. Люди эти приобретали имена, черты, голоса, даты рождения и, главное – им всем действительно было до меня дело. Этим людям было до меня дело, даже когда у них появлялись даты смерти. Такое давно забытое чувство уверенности в окружающем мире, такие давно утраченные привязки к нему… Из задумчивости меня вывело старческое покашливание.

– Пойдем, сынок, поздно уже. Переночуешь, тут моя дачка неподалеку. Ты не на машине, нет?

Я качнул головой. Какая машина, я прилетел в Париж на день от силы, да и то поминутно задавал себе вопрос – что, черт побери, я делаю и куда меня несёт?

– … ну ничего, на автобусе доберемся. Я сам не вожу уже лет пять, как зрение село, – Родионов, спотыкаясь в сумерках и цепляясь за мою руку, направился в сторону решетчатых ворот выхода. – Я тебе всё расскажу‑покажу, дождался, наконец. Знал бы ты, какой у меня груз с души свалился, слава тебе, Господи! Всё ваше в целости и сохранности, как обещано. Ты не…

На полуслове Родионов захлебнулся, дернулся и начал заваливаться на спину. Я подхватил тяжелое тело у самой земли и упал рядом. По груди старика растекалось темное пятно. Родионов попытался приподнять голову, не удержал и хрипя, выдавил еле слышное:

– Душно… Ключи возьми… Все под кр…

Изо рта у него выдулся темный пузырь, глаза медленно закрылись и тело обмякло. Я нашарил пальцем “живчик”. Мёртв… Высоко над головой чмокнуло раз, второй. Блин! Рефлексы вмиг проснулись, тут как тут, будто и не пребывали в глубокой коме столько лет. Я сильно прижал ладони к глазам, обостряя ночное зрение. Нашарил в кармане Родионова тяжелую связку ключей и сунул в рюкзак. Быстро переполз за ближайшее дерево, оттуда – за скульптуру печального ангела. Пригибаясь, пробежал до ворот за рядом надгробий и темных кустов.

Трехметровые ворота из вертикальных стальных прутьев были уже замкнуты на висячий замок. От ворот в обе стороны уходила беленая стена выше головы, под ней тянулся ряд одинаковых крестов. Поблизости дважды тонко пропело, посыпалась штукатурка. Я чертыхнулся, взобрался на чей‑то каменный крест и, пробормотав “Простите меня, люди добрые”, перемахнул на ту сторону стены.

 

#

 

Из тени в свет перелетая…

Корсика, 20 июня 1921 года

 

Дорогой брат, вот уже месяц я живу на прекрасном острове. Не сердись, что так долго не давал о себе вестей, я все ждал оказии передать письмо в Россию.

Теперь, столько месяцев спустя, все, что происходило со мной, начиная с дня, когда наша невиданная флотилия покинула крымские берега, уже словно подернулось дымкой, и вспоминается отдельными синематографическими картинами.

Вот Крым, Севастополь. Красные подошли к заливу Сиваш. Барон Врангель зачитывает приказ о эвакуации. ”Дальнейшие пути наши полны неизвестности. Другой земли, кроме Крыма, у нас нет. Нет и государственной казны. Откровенно, как всегда, предупреждаю всех о том, что их ожидает. Да ниспошлет Господь всем сил и разума одолеть и пережить русское лихолетие.”