Степной принц. Книга 2. Аксиома Шекспира

Чокан, заложив руки за голову, лежал на кровати и глядел в потолок. Воспоминания наплывали тенями, перекрывая и тесня друг друга. Порою, мысленно оглядываясь назад и заново переживая прошедшее, он нечётко представлял себе, где находится: всё ещё там или на своей квартире в Омске. «Я тоже верная, Алим, как Корпеш. Я тебя прикрою»… И громко, как раскатистый голос колокола, отдавались в голове собственные слова: «Я вернусь к тебе».

Он резко встал, подошёл к столу. На нём громоздились бумаги, дорожные дневники, книги. На углу грустил остывший чай и подсыхала нетронутая булка. А всё‑таки хороший повод для уединения он сочинил. Болен – и всё тут, никто не тревожьте! Эта хитрость уже не раз себя оправдала. Даже Корпеш оценил… Баюр. «Эх ты, синеглазый уйсунь, ну зачем? Зачем? – в руке хрустнуло перо, скомкалось, забрызгало бумагу чернилами. – Мы пробились бы с боем! С перестрелкой! Уж как‑нибудь бы да ушли!», – он крепко зажмурился и услышал, как скрежетнули стиснутые зубы. Тряхнул головой.

«Нет! Отчёт для Азиатского департамента писать не буду, – он прихлопнул ладонью тетрадь, ставя точку в спорном вопросе. Заодно отгоняя нахлынувшие бередящие душу образы. Пустой лист от его взмаха сорвался в полёт, но, бескрылый, соскользнул на пол. – Секретные сведения доверять бумаге? А потом везти через тысячи вёрст? Кириллов и Виткевич так и сделали. И что из этого вышло? Сами убиты, а все тетради, дневники, письма бесследно исчезли. Из моей головы никуда не денется. Вот приеду в Петербург, на месте напишу. Хоть бы и в кабинете Ковалевского. Для Географического общества – пожалуйста, с превеликим удовольствием. От души!», – он взял новое перо, макнул в чернильницу и принялся за работу, которой отдавался весь без остатка с самого приезда, вернее – добровольного заточения, не замечая дней и ночей, сваливаясь на постель, когда в глазах становилось темно.

Он назвал свой отчёт «О состоянии Алтышара или шести восточных городов Китайской провинции Нан‑Лу (Малой Бухарии) в 1858 – 1859 годах» и разбил его на пять разделов: Географический обзор, Исторический очерк, Народонаселение, Правительственная система и политическое состояние края, Промышленность и торговля. Деление, конечно, условное, схематичное, ибо в жизни всё переплетено, не отделить одно от другого. Политику диктует история, пережитое народами накладывает отпечаток на законы, на взаимоотношения, на градостроительство, даже на географию страны. Торговля, в свою очередь, зависит от политики. И так далее. Сплошная паутина. Но всё же так удобнее, чтоб не получилось всмятку или тем паче бескрайним бушующим океаном, где одинокому читателю‑пловцу не определить не то чтобы ближайший берег, но и север‑юг.

Его отчёт мало походил на официальный доклад с сухими протокольными фразами, причинами, следствиями и выводами, как того требовали каноны научных исследований. Это, скорее, были записки образованного путешественника, увлечённого открытием новых земель. Хотя такого обилия сведений не найдёшь ни у одного искателя приключений. Подробные описания, в том числе характеров и взаимоотношений, бесчисленные цифры, факты, названия (на китайском, арабском, уйгурском, киргизском с аналогами русского), схемы и карты, портреты с подписями и без, зарисовки животных, местности и много чего ещё. Где вы встретите такого универсального путника, хоть бы и учёного, чтобы объял необъятное? Для подобного подвига потребуются не пять месяцев наблюдений, а целая жизнь. Или меньше, если одного учёного заменить ротой специалистов.

Чокан об этом не думал. Он заново погружался в минувшее, изменившее его самого и заставившее взглянуть на мир вокруг другими глазами. И оттого написанное им оживало, плескалось и бурлило, страдало, ликовало и размышляло, влекло за собой, не давало дышать. Только сокровенное не изливалось на бумагу. Оно не для чужих ушей. Оно навсегда останется с ним, его счастье и боль. Не для расспросов, не для копания, не для увеличительного стекла…

***

– Я уже не знаю, что писать в Петербург! – бушевал Густав Христианович, швыряя на стол кипу бумаг. – Скоро год, как он вернулся из Кашгара! Да за год столица уже забыла о Валиханове, о его беспримерной экспедиции! Побурлила, пождала‑пождала да и занялась своими делами! В России дорого яичко к праздничку! – генерал нервно прошёлся по своему кабинету и вдруг всплеснул руками: – Нет, вы мне скажите, Карл Казимирович, что это за болезнь такая, которую никак нельзя вылечить?!

Гутковский тоже встал со стула, молчаливо пережидая очередную вспышку Гасфорда. В принципе, он был прав. Но и Чокана обвинить в лености и небрежении долгом тоже никак нельзя. Уж кому, как не ему, это знать. Заметив, что буря исчерпала себя, выплеснув накипевшее, что побагровевшее лицо начальника понемногу остывает и проясняется, а здравый рассудок входит в свои берега, он кашлянул и мирно посоветовал:

– Напишите, господин генерал, что поручик Валиханов на днях выезжает в Петербург. Отчёт он закончил, мы ждём только фельдъегеря, чтобы перебелил написанное.

– Зачем это ещё? – удивился Гасфорд, обрадовавшись, что томительное ожидание подошло к концу. Может, он действительно слишком сгустил тучи? Разве можно забыть кашгарскую эпопею? Она и через сто лет будет не давать покоя умам!

– Поручик Валиханов, – с невозмутимым спокойствием ответил Гутковский, поймав себя на чувстве превосходства перед недогадливостью Гасфорда, – не хочет повторить ошибку Кириллова и Виткевича.

Третьего дня Чокан сообщил Карлу Казимировичу свой план: послать с почтой отчёт, а его копию запереть в сейф. Самому же ехать с пустыми руками. Так его труды не пропадут, что бы ни случилось с ним самим. Вот что значит разведчик! Должен предвидеть любой поворот событий! Полковник горячо одобрил его идею. И вот теперь с интересом наблюдал, как выпученные было глаза начальника вползали обратно в свои орбиты и начинали понимающе щуриться. До него, наконец, дошло: с гибелью поручика и пропажей документов – всё коту под хвост! Каким бы недосягаемым и блестящим не было его свершение, какими бы ценными не были добытые сведения: нет героя – нет подвига, нет подтверждающих материалов – ничего нет! В том числе славы, наград, монаршей благодарности, повышения денежного содержания и продвижения по службе! И даже наоборот! Не сумел уберечь! Катастрофа!

– Так‑так‑так‑так‑та‑а‑ак… – неопределённо протянул генерал. При этом его взгляд обрел живость и блеск. Впрочем, Гутковский, не первый год зная начальника, отлично понял всё, что стояло за этим заикающимся так‑таком. – Ну, что ж… хорошо. В таком случае я сегодня же отпишу Егору Петровичу Ковалевскому. Пусть встречает нашего путешественника! – с этими словами Гасфорд размашистым шагом подошёл к двери и, приоткрыв её, гаркнул в проём: – Валиханов!

Карл Казимирович вздрогнул и тут же обругал себя. Чёрт, никак не привыкнет, что, кроме Чокана, у генерал‑губернатора есть другой адъютант Валиханов.

Гази, племянника Чокана, внука Губайдуллы – старшего брата отца, привезли в кадетский корпус в год, когда будущий путешественник его окончил. Никакими особенными талантами своего дяди, приводившими в восторг всех, кто его знал, мальчишка не блистал, однако внешнее сходство с любимым воспитанником Гутковского, ставшим потом другом, было поразительным. Может быть, потому Гази занимал в кадетке особое положение: учителя смотрели сквозь пальцы на его небрежное отношение к занятиям (а он этим пользовался) и попустительствовали его «шалостям», за которые с других драли три шкуры. По выпуске из корпуса Гасфорд сразу же назначил Гази Валиханова своим адъютантом взамен Чокану, отправившемуся в Кашгар. Магия фамилии объясняла неоправданный взлёт весьма посредственного выпускника. Был ли от него толк на этой должности, Карл Казимирович не вникал, для него этот лощёный красавец был всего лишь бутафорской копией настоящего учёного, исследователя, разведчика.

На зов влетел молоденький поручик и вытянулся в струнку.