Степной принц. Книга 2. Аксиома Шекспира

Глядя на него, полковник всегда ловил себя на безотчётном ощущении, что своенравное время, взбрыкнув, отпрыгнуло на девять лет назад, принудив Чокана заново пройти свой путь. Но чувство это было мимолётным. Ни глубины мысли, ни страстной целеустремлённости, ни деятельной энергии, ни… даже остроты жизни с вечной колкой насмешкой Чокана в лице Гази, его глазах, его жестах и не ночевало. Он был случайным отражением в зеркале своего гениального родича, которое почему‑то не растаяло, когда сам гений ушёл, отгородившись годами и дорогами, а осталось прозябать на перепутье.

Гасфорд, довольный произведённым на Гутковского впечатлением (мгновенно стереть с лица изумление не удалось, и оно стало свидетельством триумфа генерала, с ловкостью фокусника заставившего трепетать нервы публики), потирал руки. Мол, мы тоже не лыком шиты, понимаем толк в конспирации:

– Вот! – широким жестом представил он двойника разведчика. – Полюбуйтесь! А если издали или в тени – не отличить от нашего героя!

Гутковский уронил челюсть, сбитый с толку и сразу не сообразивший, в чём соль придумки начальника:

– Вы что… хотите послать вместо Чокана его?! – от растерянности он даже не понял, что его палец, ткнутый в сторону адъютанта, выглядит оскорбительно. К счастью, присутствующие были не в том состоянии, чтобы блюсти этикет и придавать значение таким мелочам.

– Боже упаси! Такого ему не потянуть! – с этим полковник был полностью согласен, а генерал развил свою мысль дальше: – Отвлекающий манёвр! Обставим отъезд двойника с помпой, чтоб со стороны видели. И если найдётся заинтересованный взгляд, то будет и дальше увиваться вслед Гази. А главная персона ускользнёт!

– Но таким образом вы ставите своего адъютанта под удар! – Гутковский, хоть и не испытывал симпатии к Гази, счёл нужным напомнить об опасности. Неблагородно как‑то: живой человек в роли живца.

– Какой удар?! – расхохотался Гасфорд. – Только издали! Вот вы, полковник, спутаете его с Чоканом?

Гутковский с брезгливостью потряс головой.

– Но пока к двойнику подберутся поближе и разглядят свою ошибку, – со вкусом раскручивал маскировку Гасфорд, гордясь своей изобретательностью, – наш герой будет вне досягаемости!

***

Штаб‑ротмистр Валиханов держал в руках новенький мундир и внимательно разглядывал его со всех сторон. Хорош! Откуда ни взгляни. Пошит у дорогого столичного портного из добротного зелёного сукна. С золотыми аксельбантами. Он принялся впихивать свои плечи в эту красотищу. Денщика звать не хотелось. Повернулся к зеркалу на стене. Номер гостиницы был хорошо меблирован, здесь останавливались только состоятельные люди, благородного сословия, голытьбе не по карману. Прозрачное серебро отобразило в полный рост статного офицера, удивительно похожего на Лермонтова.

Чокан приехал в столицу более полугода назад. От Москвы до Петербурга его домчал поезд. Впервые он катил по железной дороге. Начальная оторопь быстро сменилась восхищением. Однако более всего его разбирал смех: уж каких только небылиц не насочиняли наивные, любопытные и до жути охочие измышлять чудеса киргизы про железного коня, пышущего паром. Он ещё в дороге решил, что остановится в гостинице Демута. Здесь когда‑то снимал номер Пушкин. А потом, когда сам он только осваивался с образом Алимбая, – Иван Виткевич. Вскрыв дверь, разведчика нашли на полу мёртвым, а в потухшем камине горбилась кучка пепла. Поручик суеверным не был. К этому времени научный отчёт Ковалевским был уже получен и, должно быть, прочитан. А его жизнь, уцелевшую в опасном путешествии, не так‑то легко отнять. Он сумеет за себя постоять. Учителя были хорошие.

Чокан развернулся на каблуках, пытаясь разглядеть в зеркале спину. Слегка тесноват в груди. Или, может, так кажется с непривычки. Потом разносится – будет прыгать в него с седла.

Сегодняшний приём был очень важен для Чокана. Он волновался, как мальчишка на первом в жизни экзамене. Впрочем, в кадетке он так не переживал. Там, по крайней мере, он знал, о чём пойдёт разговор на предметном испытании и какие знания потребуется продемонстрировать. А тут…

Даже аудиенция у царя, помнится, не вызывала у него такого мандража…

– Чёрт знает, что! – выругался он вслух.

Раз!

Чокан вздрогнул и бессознательно оглянулся. Так явственно прозвучал в голове голос… Голос, дороже которого ничего не было на свете. Он на миг зажмурился и тряхнул головой. Новые события, люди, впечатления, навалившиеся на него в таком невероятном количестве и разнообразии, приглушили терзающую память. Но она никуда не делась. Запряталась поглубже, притихла. И при каждом неосторожном слове, брошенном вскользь, поднималась во весь рост.

Великая княгиня Елена Павловна, жившая в Михайловском дворце, славилась не только своими благотворительными делами, не только как основательница Крестовоздвиженской общины сестёр милосердия, которые выхаживали раненых во время Крымской войны и которым многие были обязаны жизнью. Знаменитые вечера, так называемые «четверги», которые Елена Павловна устраивала с сороковых годов, по сей день манили всякого неравнодушного к будущему обустройству России, ибо там собирался весь цвет мыслящих и прогрессивно настроенных людей. Там обсуждались вопросы политики, в их числе – проекты реформ, горячей сторонницей которых была сама хозяйка салона, мир культуры, литературные новинки, среди которых не обделяли вниманием статьи Чернышевского и Чичерина в «Современнике», а также статьи запрещённого революционного «Колокола», который выписывала царская семья и который регулярно приходил в Омск на имя генерал‑губернатора Гасфорда. Поручик Валиханов на правах его адъютанта был знаком с содержанием журнала.

Попасть на эти четверги далеко не каждому предоставлялась возможность. И не только потому, что венценосная хозяйка салона, приходившаяся тёткой нынешнему императору, по дворцовому этикету могла приглашать людей только из высшего света. Отнюдь. Приглашения рассылали её фрейлины, княжна Львова или княгиня Одоевская, а посему щекотливый вопрос социального статуса решался безболезненно. И будь ты хоть в трижды десятом поколении знатная и почитаемая особа, но если не проявил себя как мыслящий государственный деятель, или как талант в любом виде искусства, или как бесстрашный герой на благо Отечества, словом, не совершил ничего выдающегося, сто́ящего внимания и уважения, двери Михайловского дворца для тебя закрыты. Это была уникальная возможность в непринуждённой, неофициальной обстановке встретиться высоким государственным деятелям с учёными, писателями, музыкантами и живописцами, иностранными дипломатами, отпрысками дома Романовых. Захаживал сюда и император Николай I, «искренний и любящий друг» Елены Павловны. После его смерти в 1855 году она стала старшим представителем царского двора и сумела занять достойное место в сложившейся политической ситуации. К её мнению прислушивались и в просьбах отказать не могли. Вот и хирург Пирогов после собственных просьб, оставленных без внимания, прибегнул к её протекции и немедленно получил монаршее позволение отправиться на фронт в Севастополь для обустройства госпиталей.

Получив приглашение, Чокан сначала несказанно обрадовался. Потом испугался. О чём он может говорить с этой блистательной женщиной? Она дружила с Пушкиным. И их отношения восторгами друг от друга не ограничивались. Они были доверительными, и общение обогащало обоих. А он? Ну, чем он, азиатец, может быть ей интересен?