Танцующие под дождем. Том I

Неистовое, безумное желание пронзило меня, словно разряд электрического тока. Я была не готова к этому и даже не подозревала, какой жаркий внутренний огонь таится во мне. В тот же самый момент я ощутила прикосновение напрягшейся твердой плоти – прикосновение, выдавшее его с трудом сдерживаемое желание. Он меня хочет! Господи, он меня хочет! – безмолвно кричала моя душа. Но длилось это не долго.

Состояние безудержного восторга сменилось паникой, охватившей меня до безумия. В каком‑то безрассудном, неуправляемом страхе я вывернулась из его рук и вскрикнула, отскочив в сторону. Резко повернувшись, я бросилась к двери и, резко открыв ее, вбежала в помещение.

Бретт за мной не пошел. Не помню, как добралась до своей комнаты. Благо Шанна еще не вернулась. Не снимая платья, упала на кровать. Отрезвление было внезапным и непрошеным. Будто холодной водой, меня окатило волной дрожи. Я не могла поверить, что решилась на такое с мужчиной, ведь до встречи с Бреттом я даже мысли не могла допустить, что такое возможно.

А причиной столь неудачно закончившегося вечера были воспоминания десятилетней давности, слишком живо всплывшие в памяти. И сейчас они нахлынули на меня мощным потоком, затягивая в пучину былого ужаса.

В восемнадцать лет я еще была слишком наивной, чтобы интересоваться соблазнами секса. Мама после долгих лет одиночества, связанных со смертью мужа, моего отца, которого она очень любила, встретила мужчину, с которым решила построить новую семью.

В принципе, я понимала, что маме трудно растить меня одной, что она заслуживала еще одну попытку стать счастливой. Но мне ее выбор не понравился. Что‑то в мужчине, который стал жить с нами, было отталкивающее, лицемерное, неискреннее. Я удивлялась, что мама этого не видит, но боялась сказать об этом, видя, с какой любовью она смотрит на него.

Андрей Петрович старался угодить мне, был назойлив в своей заботе, а мама радовалась этому и не замечала, что его излишнее внимание меня сильно напрягает. Я терпела. Терпела ради мамы. Но вдруг она заболела. Неожиданный инфаркт сердца уложил ее на больничную койку.

Когда ее перевели в обычную палату, необходимость в дежурствах в коридоре отпала, и я наконец оказалась в своей спальне на своей кровати. Заснула мгновенно, так как выбилась из сил и долго недосыпала.

Ночью проснулась от навалившейся на меня тяжести. Темнота в комнате и панический страх лишили меня способности видеть и соображать. Подумав, что этот «кто‑то» – чужой, закричала: «Андрей Петрович!»

– Успокойся и молчи. Я здесь, – услышала в ответ. – И ни слова матери. Убьешь её своими погаными жалобами. Ты ведь знаешь, что я для нее всё в этой жизни.

Голос отчима был еще более угрожающим, когда он предупредил меня, чтобы я своим криком не разбудила соседей. Особо не полагаясь на мое послушание, он напихал мне что‑то в рот и привязал руки и ноги к кровати. И тут начался ужас, который преследовал меня все эти годы вплоть до сегодняшнего дня.

Наверное, сознание на какое‑то время покинуло меня, но это его не остановило. Он издевался надо мной всю ночь до самого обеда. Будто с цепи сорвался. Мне хотелось умереть, но такая роскошь для меня была непозволительна.

Перед тем, как идти в больницу к маме, Андрей Петрович развязал меня и сказал:

– Отныне ты моя. Мать ничего не должна знать, так как больное сердце не выдержит твоих откровений, и ее смерть будет на твоей совести.

Несмотря на своё совершеннолетие, я была запуганной девчонкой, которую лишили выбора. А если он и был, то в том состоянии шока я его просто не видела, поскольку была далекой от реальной жизни, имея слабую социализацию, ибо большую часть времени проводила с больной мамой. И теперь после ее инфаркта я панически боялась ей навредить.

Как бы я не желала всё рассказать ей, сделать этого не могла. Я ее очень любила и хотела, чтобы она жила как можно дольше. Поэтому терпела все принуждения её сожителя. А он наглел все больше, заставляя меня испытывать немыслимые унижения даже тогда, когда мама вернулась из больницы, поскольку давал ей снотворное и приходил ко мне. Мне же оставалось только кусать губы в кровь и терпеть, терпеть, терпеть.

А потом я забеременела. До сих пор меня бросает в холодный пот, как только вспомню ужас, который охватил меня от осознания этого.

Что я могла сказать маме? Ничего. Я даже бы под угрозой пыток не решилась ей обо всем рассказать. Однако Андрея Петровича поставила в известность. Он наорал на меня, обвинив в том, что я безмозглая дура и во всём виновата сама…

Утренней тошноты у меня не было, поэтому мама никаких изменения во мне поначалу не замечала. Только один раз обмолвилась, что мне надо следить за фигурой, так как я стала поправляться, – и мне пришлось утягиваться.

Я была молода, неопытна и надеялась на чудо, что ситуация как‑то сама собой разрешиться. Срок перевалил за пять месяцев. Утягиваться становилось все труднее. Чуда не произошло. Оставалось только одно: признаться, что беременна, но, естественно, умолчать, от кого.

Мама восприняла новость лучше, чем я ожидала, сказав:

– Ничего. Вырастим. Правда, Андрей?

– Конечно. Она же наша дочь, попавшая в беду, – и он так гаденько мне усмехнулся и подмигнул, что меня чуть не стошнило. Я ненавидела этого человека. Я ненавидела себя. Я ненавидела весь мир. Я ненавидела этого ребенка. Поэтому каждую свободную минуту просила бога избавить меня от него, и он внял моим молитвам.

Андрей Петрович, как обычно, пришел ночью ко мне. Внезапная острая боль пронзила мой живот и стрелой прошла по позвоночнику в затылок. Я закричала, забыв обо всем. Мой крик разбудил маму, и она встревоженно вбежала в мою спальню. Включив свет, она увидела всё – и жуткая правда открылась ей.

Последнее, что я запомнила перед тем, как потерять сознание, – упрек в маминых глазах… и боль, невыносимую боль. Жаль, что я так и не узнала, о чем в последнюю минуту подумала мама. Как и того, поняла ли она, что я жертва и ни в чем не виновата? К моему великому сожалению, свои чувства и мысли она унесла с собой в могилу. Когда меня выписали из больницы, где у меня родился мертвый мальчик, маму отчим уже похоронил.

Я не могла вернуться в квартиру, с которой у меня было связано так много ужасных воспоминаний. Поэтому уехала к бабушке в Подольск. Я ничего ей не рассказала. Мама была со своей бывшей свекровью в ссоре, поэтому большую часть своей жизни я провела вдали от нее и не знала, как она отреагирует на мои признания. Иногда правду лучше надёжно спрятать за молчанием.

Кроме меня, у бабушки никого не было. Мы с ней очень сдружились, и я эмоционально пришла в себя, хотя психологически травмированной так и осталась. Я уже училась на третьем курсе университета, когда она внезапно покинула меня. Уснула – и не проснулась. Я осталась одна со своей искореженной душой и испоганенным телом, на которое мне было противно смотреть. Поэтому я избегала зеркал в ванной.

Однако бабушка и после смерти позаботилась обо мне, оставив в наследство дом и счет в банке на мое имя для получения высшего образования. Так у меня осталась возможность доучиться в университете и продолжить дальнейшее образование во Франции.

Бабушкин дом я хотела продать, а потом передумала. Ещё успею, а пока пусть побудет в аренде. Душевные раны за это время зажили, но отвращение к мужчинам и сексуальным отношениям впиталось в каждую клеточку моего тела, души и мозга. До знакомства с Бреттом.