Теория выбора и случайностей. Часть 2. «Кто есть кто, или Долой маски!»

– Она была красивая? Имела успех у парней?

Мужчина глубоко задумался. Впервые в жизни он пытался оценить Аню объективно, без этой своей безумной любви. И был удивлён ответом, который вынужден был дать своей собеседнице:

– Нет.

– На какой вопрос?

– На оба.

– Ну, вот именно. Что же тебе тогда непонятно? Вряд ли она могла рассчитывать на какого‑то особенного поклонника, но получила тебя.

– А я, значит, «особенный поклонник»? – фыркнул Самойлов.

– А разве нет? Такие интеллигентные, как ты, сегодня редко встречаются. Ты ведь наверняка ухаживал за ней, как это делают правильные, серьёзные парни из хороших семей?

Он расхохотался:

– А как это делают неправильные парни из плохих семей? Кто знает: может, я от них не отличаюсь?

– Мне кажется, что отличаешься. Ну да ладно, пошли, – скомандовала девушка, начиная движение вперёд. – Мне очень жаль, что они так с тобой поступили.

Миша усмехнулся и признался:

– А мне – нет.

– Нет?!

– Многие люди только в конце жизни обнаруживают, что те, кого они считали на себя похожими, оказывается, на них совсем не похожи. Они верят, что у них есть друзья, и обнаруживают, что их нет, когда менять что‑то и заводить новых уже поздно. Мне повезло: я расстался с иллюзиями и так называемыми розовыми очками довольно рано.

– «Розовыми очками»? – скептически нахмурилась Ксения. – Мне казалось, что это выражение обычно употребляют, когда говорят о том, как девушки расстаются с иллюзиями о своих парнях.

– Разве? Но даже если и так, то, по моему мнению, мы все эти очки до определённого времени носим.

– Может быть. Но как ты можешь не жалеть?! – воскликнула вампирша. – Ведь с тобой так по‑свински поступили! Разве ты… не страдал?

– Это было неприятно – не спорю, но зато эффективно. Я перестал судить всех по себе и понял, наконец, что другие живут и мыслят по‑другому.

И Миша вдруг вспомнил, как всё это было. Вспомнил того наивного двадцатилетнего Мишу Самойлова, который был без ума от своей девушки Ани и верил в своего друга Рому…

В тот летний день, когда молодой и наивный Михаил Самойлов умер, Рома просил своего друга прийти к нему домой после обеда и помочь. С чем он должен был Роману помочь, Миша теперь уже и не помнил. Он тогда был вынужден другу отказать: после обеда его просили прийти в местное ОВД, куда он устраивался на работу.

До этого Самойлов четыре месяца проработал в банке, но к тому времени уволился, потому что эту работу прямо‑таки ненавидел: у него даже мигрени начались, которые оставляли его в покое только в выходные дни. Теперь Миша подрабатывал грузчиком, пока не поступил на новую работу.

Поэтому друзья, в конце концов, договорились на вечер. Однако часа за два до обеда Михаилу позвонили из ОВД и попросили явиться, как можно скорее, что парень и сделал. Все вопросы с отделом кадров Миша разрешил к обеденному времени и, не сумев дозвониться другу, поехал к нему домой. По словам Ромы, помощь ему была очень нужна и чем быстрее, тем лучше, поэтому Самойлов принял решение не откладывать визит до вечера, желая другу угодить.

Дверь квартиры Романа оказалась не закрыта. Миша, как и все, кто смотрит детективы, знал, что незапертая дверь означает, что внутри ты найдёшь нечто страшное и, вероятнее всего, даже труп. И Михаил испугался за друга. Испугался так сильно, что потерял способность говорить. Эта способность вернулась к нему, когда он уже был на кухне, перед которой заглядывал в гостиную. Парень стал звать друга, а через пару секунд вошёл в спальню.

Его взгляду предстала довольно красноречивая картина. Голый Рома, чуть прикрытый одеялом, лежал на кровати и курил. При появлении друга он лишь немного приподнялся на локтях. А Аня, прижимавшая одеяло к груди, сидела и испуганно на него смотрела.

Это то, что Миша успел увидеть за короткое мгновение, после чего резко отвернул лицо и машинально извинился. Он быстро отступил и пошёл к выходу из квартиры. Аня его окликнула. Михаил же, покидая жилище Романа, прокричал со смехом:

– Простите, что помешал!

Но он и сам в этом своём смехе услышал что‑то истерическое.

Самойлов бегом преодолел лестничные пролёты подъезда, но, выйдя на улицу, перешёл на быстрый шаг. Он не желал улепётывать как нашкодивший кот, тем более что он‑то как раз не совершил ничего постыдного.

Следующие два часа из памяти Миши выпали. Он до сих пор не мог вспомнить, что всё это время делал, где ходил.

Очнулся он в городском парке. Медленно шёл к лавочке, ступая по дорожке из старого, уже разваливающегося асфальта. Кажется, его делали ещё в советское время.

Отчего‑то в тот момент его мысли зацепились за эту тему, и он начал рассуждать об асфальте, о советском времени, и сам не зная, зачем.

Михаил сел на лавочку и, закончив ненужные рассуждения, запрокинул голову. Он прислушивался к шелесту листьев, жужжанию пролетавших насекомых, смотрел на чуть пошатывающиеся от ветра деревья: молодые берёзки, крепкие тополя, изящные сосны и мрачные ели. Солнце было всё такое же яркое, небо – голубое, трава – зелёная, а Миша Самойлов – другой. Ему казалось невероятным, что весь мир остался прежним, а он – нет. Его внутренний мир был растоптан, разрушен. Ещё никогда в жизни он не чувствовал себя таким потерянным. Все его убеждения, знания о мире разлетелись в пух и прах, они оказались негодными и совершенно лживыми, неправильными. И его дружба, его любовь оказались никому ненужными. Миша был разочарован в себе, чувствовал себя несостоявшимся в этой жизни.

А его прежний мир был таким чистым, таким ясным и понятным! Куда всё исчезло? Более в этой жизни не осталось ничего понятного и ясного.

Самойлов раньше считал глупыми песни о любви, в которых практически всегда употреблялось слово «боль». Оно казалось ему нелепым, неуместным. Какая тут может быть боль? Больно может быть физически, а морально, духовно – неприятно, обидно.

А теперь он сидел на лавочке и мысленно спрашивал:

– Боже, отчего же так… больно?..

Больно, больно… – другого слова ему было не подобрать. Неприятно? Обидно? Нет, всё это о чём‑то досадном, но вполне терпимом. А ему было нестерпимо больно.

Михаил тогда, обхватив голову руками, рыдал тихо, еле слышно. Ему хотелось не верить, что Аня и Рома его предали, но не верить было невозможно. И он верил, признавал это, хоть правда его и убивала.