Теория выбора и случайностей. Часть 2. «Кто есть кто, или Долой маски!»

Перекусил немного потом, что далось не без труда, и отправился к бабушке и дедушке. Планировал парень прийти к ним в пятницу, но пошёл в тот день, хотя на дворе стояла среда.

Целый день он делал то одно, то другое и не позволял себе думать о том, что произошло вчера. Физический труд ли, общество дедушки и бабушки ли, но что‑то ему помогло. Он ожил немного, духом воспрянул.

Миша искренне улыбался, смеялся и поел нормально, по‑человечески, как ел прежний, здоровый и телом, и душой Миша. Правда, бабушка спросила про Аню, но он быстро солгал, что всё хорошо, не позволив мыслям задержаться на этом предмете.

Так же он провёл следующие два дня: с утра уходил к бабушке и дедушке, потом шёл на работу, а к ужину возвращался домой. Аня звонила каждый день, и он продолжал лгать матери, что перезвонит ей. Морально он всё ещё не был готов к разговору.

Собеседование в ОВД Михаил прошёл и теперь ожидал результата. Родители видели, что их сын стал нервный, но списывали всё на ожидание звонка работодателей.

В субботу за завтраком снова позвонила Аня. Мама как раз проходила мимо и подняла трубку. На этот раз Самойлову пришлось подойти к телефону: мать явно уже была на него сердита за постоянные пустые обещания перезвонить.

Внутри что‑то мелко дрожало в тот момент, когда он подносил трубку к уху.

Аня умоляла выслушать её, просила прощения, оправдывалась, а Миша слушал её голос и любил его и ненавидел одновременно. В сердце или же в душе тупо пульсировала боль.

Он дал ей высказаться, но ни одно её слово не облегчило его муки. Его нервная система вдруг словно перешла в состояние торможения. Им овладело равнодушие.

– Мне кажется, здесь нечего обсуждать, – тихо сказал он. – Я видел достаточно. Ты выбор сделала – я понял.

– Ничего ты не понял, Миша! – вскричала Анна. – Он просто… он так долго и настойчиво меня доставал. Вот я и… Это ничего не значит.

Тут нервная система Михаила перешла в состояние возбуждения.

– Что?! Что ты сказала?! Хочешь сказать, что тебе просто не хватило силы воли послать его? Так?

– Миша…

– Лучше бы ты этого не говорила! – заорал он, как раненый зверь. – Меня целых полтора года не было! Почему вы не сделали этого, пока я был в армии? Как бы я хотел не знать, а особенно – не видеть этого!.. Почему ты мне не сказала, что он пристаёт к тебе? – уже тихо спросил он, обессилев.

– Я люблю тебя и не хотела расстраивать. Не хотела, чтобы ты разочаровался в своём друге.

– Если бы любила, то сказала бы. Если бы любила, то постаралась бы избавить меня от такого друга‑урода. Или, по‑твоему, лучше было позволить ему и дальше поступать со мной по‑свински?.. И ты бы сказала всё мне, если бы не хотела спать с ним.

– Ты бы мне не поверил.

– Я всегда тебе верил, – глухим голосом возразил парень, – и ты это знаешь. Не звони мне больше. А с Ромой вам совет да любовь.

Он положил трубку и долго стоял, опершись о маленький столик под телефоном. Он вдруг мысленно поблагодарил Бога за то, что застал их «после», а не в процессе. Иначе бы его, наверное, вырвало.

Он чувствовал, что ему не хватает воздуха. Весь мир давил на него. И этот их разговор. Внутри словно на месте леса, богатого растительностью, образовалась холодная, пустынная тундра со своей вечной мерзлотой.

Как каменный Миша вернулся на кухню и с невозмутимым выражением лица продолжил завтрак. Родные глядели на него во все глаза. Они давно не слышали, как он кричит: его спокойной уравновешенной натуре можно было позавидовать. В комнате работал телевизор, поэтому никто из Самойловых не разобрал, что он говорил и кричал, но зато слышали, как он кричал. Убавить же в телевизоре звук им не позволила совесть.

– Аня беременна? – осведомилась Татьяна Леонидовна.

До того, как был задан вопрос, Михаил не поднимал глаза, хотя ощущал на себе их взгляды. Но также он чувствовал, что снова находится на грани истерики. И тут неожиданно на него снизошло отупение, и он спокойно поднял глаза на свою семью.

– Вроде нет. Я не знаю.

– Что значит «не знаю», Миша? Сначала ты не хочешь с ней разговаривать, а потом орёшь на неё, как ненормальный. Я так понимаю, что ты с ней расстаёшься? Уж не от того ли, что она залетела от тебя?

Катя даже подавилась из‑за того, что мама так прямо и откровенно выразилась. Отец помрачнел. Миша же был невозмутим.

– Нет. А если Аня и беременна, то совсем необязательно от меня.

– От кого же ещё?!

– От Ромы, например. У них там… любовь… или секс – я не знаю точно: не выяснял. Спасибо, мама.

Такой же каменный Миша встал из‑за стола, ополоснул кружку и ушёл в комнату.

Родители его не поддерживали, и он знал, в чём причина. Они отчего‑то решили, что всё это несерьёзно. Они вбили себе в голову, что он ещё мал, и не допускали мысли, что он Аню любил по‑настоящему. Михаилу это было смешно, ему хотелось их спросить: «А во сколько, по вашему мнению, бывает любовь? В тридцать? Сорок? Пятьдесят?». У многих первая любовь случалась лет в пятнадцать‑шестнадцать. Ему тоже тогда, когда она возникла, было 16 лет. А теперь было двадцать – самый подходящий возраст для любви. Но родители этого не понимали. Или не хотели понимать. Или им было лень помочь ему.

Он употребил слово «секс», но родители всё равно не поняли, что именно случилось. Зато Катя поняла. И потом назвала его тюфяком. Он не обиделся. Как раз от неё он не ждал поддержки, но какую‑никакую поддержку ему оказала именно она. Тем, что вела себя с ним, как ни в чём не бывало. Тем, что не убеждала его в том, что его проблемы ничтожны. Тем, что всё понимала. И вроде бы Катя ничего не делала, а какую‑то незримую её поддержку он чувствовал.

Миша собирался разобраться с Ромой, но никак не мог настроиться на встречу с ним. Прошла неделя, а за ней началась другая. В понедельник он возвращался домой с работы и у подъезда встретил Аню.

Она всё так же продолжала звонить и, кажется, даже приходила к нему домой, когда его не было. Мама её жалела, думала, что Миша просто ревнует, и настаивала на примирении. Михаил с матерью к тому времени уже успел поругаться, чего с ним прежде не случалось. Он первый раз в жизни повёл себя жёстко и даже не пожелал Самойлову‑старшую слушать. Он сам считал, что это невежливо, но она мучила его своими разговорами, и он просто‑напросто сказал ей:

– Нравится тебе Аня – живи с ней сама, люби её, сколько тебе будет угодно, – и вышел из комнаты, закончив тем самым разговор.

И вот теперь Аня подкараулила его у подъезда. Бежать, как трус, он не хотел. Она смотрела на него своими грустными глазами, а он старался на неё не смотреть вообще и остановился на расстоянии метров двух‑двух с половиной.

Вежливость в нём была заложена с детства, поэтому он всё‑таки с ней поздоровался. Она ответила и, заговорив, сделала шаг к нему.

– Не подходи ближе, – твёрдо попросил Самойлов.