Трансформация

«Конечно же. Многие из них обитают здесь намного дольше меня…»

Я сотни тысяч раз слышал их разговоры между собой и их разговоры о других таких же «жильцах», но не придавал этому никакого значения. К тому же к ним очень быстро привыкаешь и перестаешь обращать на всё это внимание. Впрочем, как и они – все эти бомжи уже давно не обращают ни малейшего внимания на тех, кто проходит мимо них…

Вот только какого черта я вспомнил об этом сейчас?..

А пока думаю об этом, я даже не замечаю, как оказываюсь на улице. Я на автомате перепрыгиваю лужи гнили под ногами, и прихожу в себя только в тот момент, когда всё вокруг вдруг вспыхивает, как в огне. Я замираю и замечаю в одной из дрожащих луж неподалеку огромный пламенный блик.

Резко оборачиваюсь и поднимаю глаза. Но их тут же ослепляет солнце. Там, в узкой щелке между высоченных домов, где проступает синее небо и нежные облака, завис огромный золотой диск. Он тянет ко мне жгучие лучи, и кажется, его свет настолько интенсивен, что производит жуткий низкочастотный гул…

Долго я не выдерживаю этого вида – закрываюсь рукой и отворачиваюсь.

«Да, это тебе не светодиод в ванной…»

Почему‑то я был уверен, что, как обычно, проснулся ближе к ночи.

А когда зрение чутка приходит в норму, я замечаю – все старики‑калеки вокруг странно косятся на меня.

Наверно, подумали, заметив мои кульбиты:

«Во наркоман!»

Не теряя больше времени, продолжаю идти. Я сильно щурюсь, чтобы яркий до неприязни свет не резал мне глаза, но всё, что способно отражать свет: бутылки, битое стекло и лужи дерьма на асфальте – абсолютно всё яркими бликами колет мне прямо в центр зрачков. Успокаивает лишь то, что выход из переулка не так уж далеко.

Когда покидаю «Большую‑центральную», я вдыхаю полной грудью – яркое солнце и зловоние подворотни остаются позади. Но из‑за пульсирующей изжоги в верхней части живота решаю не переться до перехода и не ждать сигнала гребаного светофора, а ломлюсь поперёк проезжей части, ведь забегаловка, в которой я обычно перекусываю, находится прямо напротив.

Пара электромобилей чуть не сносят меня к херам, ну а так всё, в общем‑то, проходит неплохо – я остаюсь живой. Под вой клаксонов и визг тормозов я вскакиваю на противоположный тротуар, протискиваясь между припаркованных тачек. Передо мной – расположенная на первом этаже старой высотки забегаловка с не горящей неоновой вывеской: «C&B» – это означает «Crepes&Beer». Или «Блины и Пиво». Почему такое тупое название? Дело в том, что это заведение работает круглосуточно. Днём это кафешка, а вечером – бар.

Открываю стеклянную дверь.

Её ручка тоже кажется мне очень странной на ощупь.

Эту забегаловку содержат два брата Дейв и Гоп. Они работают попеременно.

И сегодня за стойкой Гоп.

– Здоро́во! Можно? – спрашиваю для приличия, а сам сворачиваю направо и иду вдоль окон к дальним столам.

Эти братья очень похожи – почти как близнецы, несмотря на разницу в пару лет.

– О, привет, – отвечает седой здоровяк, отрываясь от дел. – Ты чёт рано сегодня… или поздно… Хрен тебя пойми…

Но, несмотря на схожесть, их довольно просто отличить.

– Че будешь? – спрашивает Гоп, облокачиваясь на стойку.

У него здоровенные шрамы на щеке и усилитель руки виднеется из‑под рукава. Это не протез, а именно усилитель – ряд металлических пластинок торчат прямо из кожи. Гоп – бывший военный. Он как‑то надрался и рассказывал про службу и свою модификацию: «Это для того, чтобы таскать крупнокалиберку в одной руке. Но и для двадцатилитровых канистр с пивом неплохо подходит…»

– Что побыстрее можете сварганить, – говорю и уже подхожу к столику, за которым обычно сижу – второй с конца возле окна спиной к выходу. – Ты не представляешь, насколько я голодный, – чуть поворачиваюсь к нему и кладу руку на живот, делая рожей типа «мне херово».

Старик кивает и говорит:

– Ладно. Сейчас что‑нибудь придумаем… – он выпрямляется во весь рост и направляется к окошку на кухню.

Да, жизнь его вообще потрепала. А всё из‑за того, что наша страна хоть и менялась до неузнаваемости временами, но интересы у неё оставались всё те же – претензия на мировое господство, в то время как люди тонули в говне.

Я присаживаюсь на красный потрёпанный диван из кожзама и придвигаюсь в упор к широкому окну.

Довольный тем, что изжога и другие неприятные ощущения скоро пройдут, я, расслабляясь, откидываюсь на спинку и, посмотрев на улицу через полуоткрытые жалюзи, решаю, наконец, разобраться, что не так с моим осязанием.

«И что вообще за дерьмо в меня этот дед вколол?»

Словно инопланетянин, я осторожно касаюсь кончиками пальцев стола, оценивая свои ощущения и совершенно не узнавая пластмассовую поверхность на ощупь.

Затем принимаюсь лапать его обеими руками.

«Похоже на диссоциатив какой‑то…»

Так нихрена и не поняв, я хватаю следующий объект для изучения – салфетку из раздолбанной салфетницы и, прикрыв глаза, начинаю мять её в руках.

Не сразу, но всё же я узнаю её – да, точно, это самая обычная салфетка, но такое ощущение, что прямо сейчас мне открываются сотни её новых граней, которые я раньше не замечал, а секунду назад ещё не был способен дифференцировать из‑за их бесчисленного количества.

Но я вдруг выпускаю её из рук, внезапно почувствовав вкус бумаги у себя на языке.

Мерзкой, дешёвой, шершавой бумаги, наверняка прошедшей тысячи кругов переработки, перед тем как попасть ко мне в руки.

Тут же открываю глаза, пытаясь понять, что же происходит, но, когда привкус проходит, я, недолго думая, хватаю солонку со стола.

Я принимаюсь по‑новому ощупывать стекло и его проскальзывающие под пальцами грани. Снова закрываю глаза, прислушиваясь к своим ощущениям. Никогда в жизни я так внимательно не прислушивался к ним, а сейчас обнаруживал способность всецело погружаться в это… Но, когда я случайно задеваю крошечные гранулы соли у основания горлышка, на языке вдруг (по‑другому и не описать) взрывается соленый привкус. На этот раз я не открываю глаз. И чем внимательней прислушиваюсь к вкусу, тем сильнее он становится. Такое чувство, что он разливается по полости рта, а когда эти ощущения захватывают меня без остатка, где‑то в голове я даже начинаю различать присущие только этим соленым гранулам звуки. Это трудно описать, они словно кристально‑океанические…