Трудно быть Ангелом. Роман-трилогия
Поэт поставил пластинку, заиграл красивый и страстный блюз (пела несравненная Beth Hart). Влюблённые выпили вина, вышли на середину комнаты и серьёзно встали друг напротив друга. Поэт протянул Мэри руку, она вложила в его ладонь свои пальчики и начала танцевать под медленный блюз. О, это было прекрасно! Так танцует только любовь и настоящие девушки! С закрытыми глазами Мэри начала медленно качаться и двигаться в такт музыки, не выпуская пальчиков из ладони его. Она танцевала блюз всем сердцем и всею влюблённой душою. И это было потрясающе! Иногда она меняла руку и, извиваясь, протягивала ему взамен левой пальчики правой руки. Она ловила кайф от танца и музыки. Когда закончился блюз, на её прекрасном лице отражались любовь, чувства и музыка.
Мэри открыла глаза и подумала: «Какой красивый, сильный и нежный! Хочется прижаться к нему всем телом. И чтобы он крепко держал и не отпускал меня. Я всю свою жизнь, все 22 года, ждала, искала тебя, любовь моя!»
И она спросила:
– Ты опять думаешь, о чём думаю я?
– Да.
– Зачем думать, если надо не думать. Люби меня, милый мой, целуй сладко в меня!
И Мэри оказалась в крепких руках. Её губы слились в поцелуе с губами Поэта, она извивалась в экстазе, словно красивая кошка. О, это был самый эротичный в мире танец влюблённой девушки! Поэт заворожённо смотрел на Мэри и понял, что влюбился всем сердцем. Эта девушка – ангел. Взбалмошная, наверное, богатая (но это неважно), очень красивая, чувствительная. Он знал много девушек, чтобы теперь отчаянно полюбить только её одну! Его душа радовалась, а сердце билось сильнее. «Боже! Как она хороша! Она любит меня. Я самый счастливый на свете поэт!»
– Мэри, а если бы я не позвонил?
– Я бы сама позвонила. Да, я ждала тебя и думала, что ты сам приедешь ко мне.
– И тебе не стыдно бегать за парнем?
– Скучать и бегать за хорошим парнем не стыдно, особенно за тем, что в штанах у него и на сердце. Я всегда за звонки среди ночи и разговоры до утра. За то, чтобы весь день мечтать о любви! Могу даже подразнить и помучить парня и самой добиваться всего! А стыдно? Стыдно бегать за трамваем на каблуках и на свиданье идти в старом белье. Прости, Поэт, но я из Милана, и матом на итальянском ругаюсь не хуже тебя. Могу очень сильно любого в персик послать, столбняк обеспечен. И когда мне надо – я о‑о‑очень решительна!
– А‑ха‑ха, решительная! Это я тебе первым позвонил. Пошли, девушка из Милана, на каблуках и в чулках, научу тебя рулить стиральной машиной и посудомойкой, только матом там не ругайся. А‑ха‑ха‑ха! Хозяйка‑именинница.
– А‑ха‑ха‑ха!
– Ладно, Мэри, ругнись по‑итальянски.
– «Posudamoika»? Andiamo a vedere che cazzo fanno quelli! (Посудомойка? Посмотрим, какого хрена они делают!)
– А‑ха‑ха‑ха! «Cazzo fanno quelli»
(Они оба засмеялись до слёз и сползли на пол.)
На следующий день из московской больницы позвонил маленький мальчик Серёжа, и Поэт радостно, громко ему отвечал:
– Да! Конечно, мы с тобой пойдём на рыбалку! (А сам закусил рукав и стиснул зубы) На нашу Оку, во‑о‑т таких рыбин в речке наловим! (Говорил бодро, изо всех сил сдерживая слёзы). Серёжа, Серёженька, что ты? Я Ангелов никогда не предам. Ты только лечись, выздоравливай… Я, брат, тебе с папой записки передам – и ты, как умеешь, помолись за детей, таких же, как ты, а я помолюсь за тебя. Договорились? Крепко обнимаю, держись, брат, мы с папой к тебе скоро приедем.
Поэт сел на стул, горько и грустно обхватил голову руками:
– М‑м‑м.
Мэри спросила:
– Поэт, что случилось?
– Пойми – не могу! Не могу я помочь ему, не всё в моих силах! Да что же это? Господи! Одна слезинка его не стоит целого мира! Господи – помоги Серёже! Пожалуйста, я умоляю Тебя…
Поэт скорбел и убивался.
Мэри удивлённо спросила:
– Что ты? Зачем так убиваться?
– Не могу я! Не могу помочь ему, как ты не поймёшь? И ничто не поможет. Болен ребёнок, умирает. О, Господи Сил, буди со мною, иного Помощника я не имею! Дай силы мне, Господи, очень прошу, на Тебя уповаю, согрешил я пред небом и перед Тобою! И разделиша ризы мои и жребий кидали. Боже мой, Боже, ответь мне, прошу Тебя – за что Ты оставил меня и сил не даёшь.
Далее Поэт уже на коленях тихо шептал молитву Богородице: «Царица моя Преблагая… Зри мою беду, зри мою скорбь… Богородица, приют сирот и странников Защитница… Обиду знаешь мою: разреши её по Своей воле… Ибо не имею я иной помощи, кроме Тебя…»
Через какое‑то время он замолчал и успокоился. Мэри удивлённо глядела на Поэта, а он долго, отрешённо смотрел в окно, и тихо играл его грустный блюз. А она гладила его непослушную голову, и от жалости к Поэту и далёкому Серёже у неё тоже прокатились слезинки.
Постепенно, мучительно долго, но, истинно говорю вам: Поэт успокоился и спросил:
– Мэри, ты любишь Паваротти?
– Что? Конечно, люблю.
– Знаю одну его песню, тебе посвящаю её.
– Мне? О, я люблю тебя! – сказала она.
И Поэт взял гитару и, сидя на полу у ног Мэри, печально запел «Una furtiva lacrima». А Мэри тихо улыбалась ему – это был её любимый Доницетти.
Вечером они отдыхали. Поэт молол в старой мельнице кофейные зёрна. Закрыв глаза, он с большим удовольствием понюхал свежемолотый кофе, открыл глаза и улыбнулся ей, сварил кофе в турке и налил чашку для Мэри. Себе же он достал узбекский листовой чай, заварил в огромной стеклянной кружке и смотрел, как листок зелёного чая разворачивается в кипятке.
На удивлённый взгляд Мэри ответил:
– Я специально, как когда‑то делал мой папа для мамы, мелю зёрна в древней электрической мельнице и варю кофе в старой турке – этот процесс помогает мне думать и стихи сочинять. Из турки с гущей больше кофеина добывается, и это доказано. И вообще, это всё (он обвёл рукой старинную мебель) – волшебная аура, а турка моя – священная лампа поэта.
– А‑а‑а, священная лампа? Я поняла.
– И ещё, Мэри, мне нравится узбекский чай, который привозят мне из Бухары. Терпкий и чуть сладкий, он очень хорош, его надо заваривать вот в этом синем чайнике и обязательно говорить: «Rex, Pex, Fex!»
– А‑ха‑ха! Rex‑ pex‑ fex!
И они пили за столом, она – кофе, он – зелёный чай.
