Трудно быть Ангелом. Роман-трилогия
– Что ещё? Итальянка?
– Хм. А обстановка‑то в доме, конечно, винтаж. Это всё есть стиль русский Прованс?
– Эй, постой, Итальянка, а ты‑то любишь меня?
– Да (Мэри обернулась к нему). Я, кажется, очень сильно люблю тебя, русский Поэт. Сильно‑сильно люблю! И я верю, Поэт, ты круче любой рок‑звезды. Мы им всем покажем вдвоём. Ух‑мы‑им, аха‑ха.
Девушка, довольная, засмеялась. У неё была очаровательно‑волшебно‑сказочная улыбка с ямочками. Поэт залюбовался – Мэри была реально очень красивая заграничная штучка! Похожая на актрису и на обычную весёлую девушку одновременно – искренний смех, чувственные губы и глаза с поволокой, идеальный носик и сумасшедше красивая грудь, ясно зовущий взгляд, породистая стать, эротичная походка… Она небрежно и очень достойно носила драгоценности на полуголое тело. С благородством курила тонкие сигарки левой рукой. И по тому, как она уверенно и надменно прикуривала, прищурив взгляд и загадочно улыбаясь, всем вокруг было ясно – эта красотка ни перед кем не прогнётся, она идёт своею дорогой и любит только одного мужчину, остальные для неё – ничто. Её волосы и кошачьи повадки, длинные ноги, манящий взгляд и сексофлюиды в каждом движении постоянно сводили с ума. Видеть её – удовольствие, и предвкушение – часть удовольствия.
Поэту постоянно хотелось её! И он ничего не мог поделать с собой. Её груди и ноги сводили с ума, и она знала, что её красивые голые ноги – это путь к нежной попе. За длину её ног мужчины прощали ей всё!
И было в доме так тихо и хорошо, что постоянно хотелось улыбаться от счастья. Поэт увлечённо читал старую книгу «Письма Пушкина», а любимая уже засыпала на его плече и, казалось, видела счастливые сны. Аллилуйя! Вдруг Мэри открыла глаза, секунду подумала и сказала:
– Я хочу во дворец в мастерскую. Где они?
– Кто они?
– Скульптуры любовниц знаменитого Деда.
– Тс‑с‑с, это секрет.
Поэт отложил книгу, схватил её за руку и весело крикнул:
– Бежим в мастерскую!
И они, смеясь, побежали в мастерскую. В доме через тайную дверь они влетели, ворвались в мастерскую, и Мэри ахнула от увиденного. Там среди скульптур были долгие поцелуи. А потом дома на диване занимались любовью. И отдыхали:
– Спасибо, милый, это фантастика!
– Мэри, ты брось! Мне это жутко не понравилось в мастерской!
– Что, милый?
– Когда обнимаю тебя, ты левой рукою снимаешь с меня трусы или майку. Что за дела?
– Но, если мне…
– Двумя руками, Мэри!
– А‑ха‑ха! (Оба засмеялись.) Ты опять шутишь!
Она была счастлива.
– Твой Дед был великим художником?
– Мэри, в России про всех художников, живых и почивших, говорят – он есть великий Художник, в настоящем времени.
– А белый большой ящик в мастерской – это что?
– Гроб.
– Что? (У Мэри шок). Чей гроб? Твоего Деда? Мне страшно!
– Это мой гроб, белый, праздничный. Чего? Ты боишься его?
– Твой? Мне дурно.
– Да, это мой, я не боюсь умереть! Собственную смерть не осознать. А внутри моего гроба последний сценарий и подушка лежит, я там молюсь.
– Что? К‑ка‑кой сценарий?
– Кх, кхм, ха‑ха. Моих похорон, кто будет гроб нести (впереди и позади), где хоронить, что говорить на поминках, выбрал распорядителя и какой будет крест. Я всё расписал – за похороны не волнуюсь, готов умереть. Но сегодня я очень счастливый, как и вчера, как буду и завтра. А если серьёзно – иногда в гробу я молюсь по утрам и с Господом разговариваю. Знаешь ли? Там, в гробу, очень пусто, только четыре стены, и нет ничего: ни денег, ни машины, ни дома, ни зависти, ни доброты. Там ни деньги мне не нужны, ни заслуги. Ты один и смотришь вверх. И только мысли вслух и разговор с Господом Богом. Я сосредотачиваюсь и Ему говорю, и Он мне отвечает. Когда молюсь, то уже чувствую, каким будет день – светлым или трудным. И молюсь ещё усердней, чтоб в трудностях Бог мне помог и не оставил меня.
М‑м? Мэри, а ты музыкант?
– Я умею играть на рояле.
– Так вот я скажу тебе, а ты позже поймёшь глубокую мысль: гробы – это ударный инструмент.
– О‑о, Господи! Мамма мия! Милый, ты очень странный и ненормальный, я не понимаю тебя! Ты пугаешь меня?
– Позже поймёшь. А в моём белом гробу и подушечка есть из гречневой шелухи. Нормально так полежать.
– О‑нет, и нет, тебе явно пора роман сочинять, ты мне его обещал!
– Обещал – напишу.
– А ты не забыл – роман должен прославить меня, и я заработаю 100 миллионов?
– Ха‑ха‑ха! Для этого мне нужна ты.
– Я? Да, я уже твоя, вся! И я твой агент. Да‑а‑а!
– Я буду говорить с тобой, смотреть на тебя, и тогда через десять дней тема романа возникнет в моей голове. Мне нужен душевный толчок, чтобы понять, что рождается в голове, что печатать, а что выкинуть прочь.
– Я согласна! Ты первый начинай – говори свои мысли…
Глава 4
Гвозди Юродивого
И тут в калитку постучали – Бамс! Бамс!
Поэт вышел на улицу, а Мэри остановилась в открытой калитке. На улице стоял церковный сторож лет тридцати, огромного роста, с серьгой в ухе и крестом на груди, со страшным шрамом на заросшем лице – местный Юродивый, ради‑Христа собирающий милость. Он приехал на велосипеде, уважительно поздоровался с Поэтом за руку и передал ему листок «За здравие». Поэт увидел в списке имена двух младенцев с фамилиями прихожан. Юродивый указал на листки, что передал, и сказал:
– Господи, помилуй их.
Поэт кивнул:
