Врагов выбирай сам. Цикл об Артуре Северном

С храмовниками, ясное дело, куда угодно без опаски можно. Они любую нечисть одной только молитвой… а если уж совсем туго, то и промеж ушей приложат. У этого вон топор какой, всем топорам топор.

Хорошо богатому: захотел – поехал. А тут сиди, жди, пока из Средеца караван с вином прибудет. Караваны, они в свой срок ходят, и хоть озолоти купец рыцарей, те до времени с места не двинутся.

Хотя деньги примут с благодарностью.

А может чернявый от пятой жены десятый сын? Тогда ясно, почему без свиты. Дома ему искать нечего, если и перепадет от наследства кусочек, так когда еще, а жизнь‑то проходит. Вот и приехал в столицу. Мечтает, конечно же, не о гвардейских рядах Недремлющих – куда ему, недомерку? – но в дозволенные маги или, в крайнем случае, в чиновники метит наверняка. И чтоб выслужиться перед герцогом, удачно жениться… Хотя, в его‑то годы… Нет, мечтает он не выслужиться, а подвиг совершить, и лучше не один. А еще о любви, чтобы как в сказках.

Хе‑хе, а у герцога дочка подрастает.

Вообще говоря, Милрад Брюхотряс, потомственный хозяин «Звездня», повидал в своем трактире всяких, и давно уже не удивлялся ни богатым постояльцам, ни даже знатным – всякие захаживают, знаете ли, да. Просто парочка – менестрель не в счет – войдя в зал, без раздумий направилась к столу, за который без разрешения Милрада не садились даже храмовники. Над столом этим, с виду ничем не примечательным, дабы не возникало у людей несведущих желания отнестись к нему без должного почтения, висела резная табличка с четкой и разборчивой надписью. И рыцарь, увидав ее, легонько тронул чернявого красавчика за плечо. Молча. Так же молча указал на надпись.

Чернявый прочел. Что‑то сказал негромко, и заржали оба так, что на них стали оборачиваться, это при том, что в «Звездне» вечерами шум стоит изрядный.

Вот тут‑то Милрад гостями и заинтересовался. Потому как обиделся. Не всякий трактир может похвастаться тем, что Миротворец со своим названным братом‑ангелом предпочитали его всем другим в столице. Да и в дальних землях не было ничего подобного. Милрад знал это от отца, а тот – от деда. «Звездень» – единственный.

Очень хотелось поговорить с менестрелем – уж этот‑то рассказал бы, что за невежи пожаловали в стольный Шопрон. Но Брюхотряс никак не мог вспомнить имени музыканта, а окликать его простым «эй ты!» не годилось. Не абы какой певун подзаборный. Этот, если слухам верить, для самого герцога петь мог бы, с господского стола кормиться и бед не знать.

Слухам Брюхотряс верил. Не всем, конечно, правдивым только, но уж отличать их от брехни давно умел безошибочно.

И с чего бы этому… как же его звать‑то, а? С чего бы ему сейчас при двух пацанах ошиваться? Да еще без гитары. Когда это было, чтоб этот и без инструмента? Народу‑то в зал понабилось – сесть некуда, стоят, стены плечами отирают, ждут, чем их музыкант сегодня потешит. А он, знай, сказки сказывает, о песнях и не вспоминает. Спрашивают – смеется только: голос, мол, сорвал, палец вывихнул, живот крутит. Не до песен.

Тут было над чем подумать. Но пока что на размышления времени не находилось.

Трое служанок и забредшая на огонек шлюшка Любава, позабыв про дела, окружили троих гостей. Смеялись заливисто, ели, пили и закусывали, радуясь нежданной щедрости.

– А я слышала, из храмовника даже под пыткой монетки не выдавишь, – мурлыкнула Любава, заглядывая в ярко‑синие глаза рыцаря.

– Под пыткой не выдавишь, – кивнул тот, подливая ей в кубок сладкого вина, – хотя, смотря как пытать.

– Я попробую… – чуть охрипшим голосом, проворковала шлюха.

– Позже, – согласился синеглазый.

Уже стемнело за окнами и закоптили подвешенные на цепях масляные светильники, когда храмовник подозвал Милрада к столу.

– Сколько? – спросил коротко.

Боясь спугнуть удачу, трактирщик брякнул:

– Тридцать леев.

– О! – сказал рыцарь, и укоризненно глянул на музыканта. А ты: «в два раза, в два раза». Людям верить надо. На четыре белых, это ж, считай, не обжулил, а так, побаловался.

Милрад похолодел. Проклятый храмовник, коему полагалось бы уже лыка не вязать, считал… да как храмовник считал! Дернул же бес накинуть эти проклятые четыре лея! И что теперь? Заплатит? Или, осерчав, милостиво в зубы сунет?

Рыцарь, между тем, выложил на стол две серебристых монеты по десять леев. И шесть матовых, белых.

– А это за честность, – он выудил из кошеля ма‑ахонькую денежку.

«Ну, зато не в зубы», – облегченно вздохнул Милрад.

Компания поднялась и вместе с девицами отправилась наверх, в жилые комнаты.

Брюхотряс ссыпал деньги в кошель. Еще раз помянул тамплиера недобрым словом, вертя в пальцах последнюю монетку. Одна бани. Тьфу! Даже в самые плохие дни, бани сверху нельзя было считать приварком, а уж с заказа стоимостью почти в тридцать серебряных…

Правду говорят, проще выжать воду из камня, чем деньги из тамплиера.

Ладно, завтра он потребует свою долю еще и с девок. Быть не может, чтобы эти им не заплатили! Уж Любава‑то дело знает.

 

«Завтра» дало себя знать громовым стуком в дверь Милрадовой комнаты. Трактирщик ошалело глянул в окно – небо только‑только начинало светлеть, поднялся, кряхтя, и побрел открывать.

За дверью стоял давешний храмовник. Одет он был в тонкую нательную рубашку и хлопковые штаны. В руках держал страшенный свой топор.

– А…э‑э… – сказал Брюхотряс, и застыл, не отводя глаз от оружия.

– Вставай, дармоед, – дружелюбно произнес рыцарь, – мне нужна вода.

– Кувшин – десять баней, – машинально сообщил Милрад.

– И давно у тебя водопровода нет?

– Почему это нет? – обиделся Милрад, – как раз есть. «Звезде…» кхм… «Звездень», может и не лучший в столице…

– Понял‑понял, – парень досадливо поморщился, – водопровод есть, но у постояльцев твоих денег столько не бывает. Иди, распорядись там. Да пошевеливайся.

– Как скажете, благородный сэр, – Брюхотряс окончательно проснулся, – оденусь только, и все будет в…

– Выполняй.

Рыцарь закрыл дверь, а Милрад – рот.