Все лгут
– Chérie[1], я очень, очень устать. Ты простить меня?
– Извинения приняты.
На следующей неделе я предприняла еще несколько неуверенных попыток достучаться до Ясмин, пыталась вывести ее на разговор, но в ответ всегда получала одно и то же: все хорошо, ничего не случилось.
– Но я же вижу по тебе, что это не так! – настаивала я. – И ты сильно похудела.
– И? – с вызовом спросила она, покосившись на «спасательный круг» на моей талии.
– Я всего лишь хочу, чтобы ты знала, что я рядом и хочу тебе помочь. Если ты позволишь.
Она отвернулась, ничего не сказав в ответ. Внутри себя я ощущала разочарование – с тех пор, как у нее в комнате обнаружилась травка, Ясмин мне больше не доверяла. Отказывалась даже подпускать меня близко.
В который раз я почувствовала тоску по той девчонке, которая вместе со мной полола сорняки в саду.
За день до моего отъезда на тот девичник на Сандхамне Ясмин вдруг взяла меня за руку, когда я жарила яичницу на завтрак. Это было совершенно неожиданно – краем глаза я видела Ясмин и думала, что она пройдет у меня за спиной к холодильнику. Но ее рука оказалась в моей. Теплая и сухая.
Я до того опешила, что уронила лопатку на плиту.
– Спасибо, Мария, – сказала она. – За то, что была так добра, когда я разбилась. И за все то, что ты делаешь дома, конечно.
Она кивнула в сторону яичницы, которая уже начинала пригорать.
Я убрала сковороду с огня, повернулась к Ясмин и неуклюже обняла ее. Ее худенькое тельце больше напоминало тельце птенчика. Ясмин уткнулась мне в шею, и я почувствовала тепло ее дыхания, вдохнула аромат ее духов – вечерний и довольно тяжелый для юной девушки.
Разумеется, впоследствии я много размышляла – не был ли то ее способ сказать последнее «прости»?
* * *
После того как Самира забрала полиция, Анн‑Бритт с Гуннаром довезли меня и Винсента до жилища моей матери в Накке.
Когда явилась полиция, Винсент был в своей комнате и, к счастью, пропустил весь этот хаос. Я благодарила небеса, что он не услышал моих криков, не увидел моих слез и глупых бесплодных попыток помешать полицейским увести Самира.
Тем не менее Винсент ясно понимал, что что‑то не так – это было по нему заметно. Он выпятил нижнюю губу и сидел, сложив на коленях сжатые в кулачки руки, хоть я и пообещала ему, что дома у бабушки он сможет что‑нибудь испечь. Выпучив глаза, Винсент с большим подозрением разглядывал Гуннара и Анн‑Бритт. Время от времени он бросал на меня укоризненный взгляд, словно это была моя вина, что мы сидели в той машине, которая увозила нас прочь из дома, где силами правоохранительных органов вскоре должен был быть произведен обыск.
Открыв дверь, мама расплылась в улыбке, но улыбка эта на ее бледном лице с пятнами румянца на щеках выглядела натянутой.
– Входите, входите, – засуетилась она, отступая в прихожую. Пару мгновений стояла, опустив руки на свои массивные бедра, а потом словно пришла в себя и бросилась обнимать нас: сначала Винсента, потом меня.
– Какой ужас, – шепнула она мне в ухо. – Какой. Ужас.
Я задумалась – что конкретно она имела в виду под словом «ужас»? Что моего мужа задержали за убийство дочери? Или она всерьез решила, что из уютного музыкального папы Самир превратился в хладнокровного убийцу по законам чести, а я и не заметила?
Ответ на этот вопрос я получила чуть позже, когда Винсент в соседней комнате был занят игрой с маминой старой толстой таксой, которая досталась ей по наследству от папы и чудесным образом пережила его на годы.
– Это так ужасно, – повторила она, придерживая кофейную чашечку на своей массивной ляжке.
Я кивнула.
– Предполагаю, что Самира выпустят, как только удостоверятся, что он здесь ни при чем.
Мама подняла голову и встретилась со мной взглядом. Выглядела она немного удивленной и даже слегка смущенной.
– Но полиция ведь не станет просто так кого‑то забирать – вероятно, им известно что‑то, что не известно нам с тобой.
У меня внутри все похолодело, это был тот же леденящий холод, какой я почувствовала, когда Гуннар и Анн‑Бритт явились, чтобы забрать Самира.
– Ты же не веришь в то, что Самир может иметь какое‑то отношение к исчезновению Ясмин?
– Нет‑нет! Я только…
– Мама, – оборвала я ее. – Он бы никогда не позволил и волосу упасть с ее головы, можешь ты это понять?
– Конечно, конечно. Только это странно.
– Что? Что странно?
– Да так… – Мама потерла морщинистые руки. – Вдруг его происхождение сыграло какую‑то роль? Его арабские корни.
Мне пришлось прикусить губу, чтобы по‑настоящему не нагрубить ей в ответ.
– Сейчас в тебе говорит расизм.
Мама тут же приняла оскорбленный вид.
– Я ни капельки не расистка.
– Я знаю, что ты в это веришь. Но сейчас ты говоришь в точности как полиция. Предполагаю, ты тоже читала осенью в газетах об этой шведской девушке, которую собственная семья убила в Ираке?
Мама кивнула.
– Черт побери, мне кажется, все с ума посходили, – продолжала я. – Вам на каждом шагу мерещатся преступления чести. В школе то же самое. Стоит лишь родителям‑мигрантам подать заявление об академическом отпуске, все сразу начинают подозревать, что девочку хотят тайно выдать замуж.
– Но, – осторожно произнесла мама, – такое ведь случается. На самом деле.
Я ничего не ответила, но вспомнила о двух ученицах с Ближнего Востока, которым родители не позволяли посещать занятия физкультурой. Официально они предоставили справки от врача, но все знали, что причина была иная – семьи этих девочек считали неприемлемым то, что они занимаются спортом совместно с мальчиками. Одной из этих учениц даже не позволялось самостоятельно ходить в школу – каждый день ее провожал и встречал один из старших братьев.
Да, такое и вправду случается. Но только не в моей семье.
[1] Милая (франц.).
