Зима в Мадриде

Красные милиционеры – обычные мадридцы – проезжали на грохочущих грузовиках и автобусах в сторону фронта, военной формой им служили рабочие комбинезоны и красные шейные платки. Сидя в кузовах машин, они потрясали своим очень старым с виду оружием и выкрикивали лозунг республиканцев «¡No pasarán!». Сердце Барбары, верившей в мир превыше всего, обливалось слезами за них всех. И за себя тоже, потому что ей было страшно: ее пугали хаос, истории об ужасной жестокости обеих сторон, фашистские самолеты, которые стали появляться в небе, отчего люди застывали на месте и запрокидывали голову, а иногда бежали в метро, ища укрытия. Однажды она видела, как падали бомбы, после чего всю западную часть города заволокло дымом. Европа много лет страшилась бомбардировок городов, теперь они стали реальностью.

Миссия Красного Креста базировалась в небольшом офисе в центре. Это был оазис здравомыслия, где полдюжины мужчин и женщин, в большинстве швейцарцы, тяжело трудились – распределяли медикаменты и возвращали детей в семьи беженцев. Хотя Барбара не говорила по‑испански, ее французский был достаточно хорош, и ее понимали, это облегчало работу.

– Нам нужна помощь в пересылке беженцев, – сказал ей на второй день директор, господин Дюмерже. – Сотни детей разлучены со своими семьями. Есть целая группа малышей из Бургоса, они были в летнем лагере в Гвадарраме. Мы хотим поменять их на детей из Мадрида, застрявших в Севилье.

Директор, молодой человек с усталым круглым лицом, тоже был швейцарцем, спокойным и серьезным, как все они. Барбара понимала, что паникует, и это на нее не похоже. В Бирмингеме все говорили: «Барб – наша надежда и опора». Нужно было собраться. Она откинула со лба непослушную прядь кудрявых рыжих волос и ответила:

– Конечно. Чем мне заняться?

Днем она отправилась проведать детей, которых временно поселили в монастыре, и собрать у них нужные сведения. С ней пошла Моник, переводчица, невысокая миловидная женщина в опрятном платье и свежевыглаженной блузке. Они миновали Пуэрта‑дель‑Соль, где висели плакаты с портретами президента Асаньи, Ленина и Сталина. Моник кивнула на Сталина и сказала:

– Вот как оно теперь. Только Россия подаст Республике руку. Да поможет им Бог!

Из громкоговорителей на площади то громче, то тише звучал женский голос, перебиваемый писком динамиков. Барбара поинтересовалась, о чем идет речь.

– Это Долорес Ибаррури. Пассионария. Она говорит домохозяйкам: если придут фашисты, вскипятите оливковое масло и лейте его с балконов им на голову.

Барбару передернуло.

– Неужели ни одна из сторон не понимает, что скоро они все разрушат?

– Теперь уже слишком поздно для прозрений, – тяжело вздохнув, ответила Моник.

Они вошли в монастырь через крепкие деревянные ворота в высокой стене, построенной для защиты сестер от окружающего мира. Ворота были открыты, а на другой стороне маленького двора у дверей нес стражу милиционер с винтовкой на плече. Здание сожгли, окна стояли без стекол, по стенам ползли черные полосы сажи. В воздухе висел тяжелый запах пожарища.

Барбара остановилась во дворе:

– Что здесь случилось? Я думала, дети с монахинями…

– Все монахини убежали. И священники тоже. Кто успел. Большинство церквей и монастырей сожгли в июле. – Моник пристально вгляделась в Барбару. – Вы католичка?

– Нет, нет, вообще‑то. Просто это слегка шокирует.

– В дальней части все не так плохо. У монахинь тут был госпиталь, остались кровати.

Холл при входе пострадал от огня и вандалов, на полу валялись листы, вырванные из католических требников, и осколки разбитых статуй.

– Какой ужас, должно быть, пережили монахини, – сказала Барбара. – Жили здесь в уединении, и вдруг к ним врывается толпа, крушит все и сжигает.

– Церковь поддерживает националистов, – пожала плечами Моник. – Они столетиями жили за счет простых людей. Когда‑то все то же происходило во Франции.

Моник прошла вперед по узкому гулкому коридору и открыла дверь. За ней оказалась больничная палата примерно с двадцатью койками. Стены были голые, светлые пятна в форме крестов указывали, где раньше висели распятия. На кроватях сидели около тридцати десятилетних детей, грязных и перепуганных. Высокая женщина в сестринском халате торопливо направилась к двум посетительницам:

– Ах, Моник, вы пришли. Есть какие‑нибудь новости, как отправить детей по домам?

– Пока нет, Анна. Мы их опросим, потом пойдем в министерство. Врач был?

– Да. – Медсестра вздохнула. – Они все здоровы, только им страшно. Дети все из религиозных семей, они очень испугались, когда увидели, что монастырь сожгли.

Барбара посмотрела на печальные маленькие лица и заметила на большинстве следы размазанных слез.

– Если кто‑нибудь болен, я медсестра…

– Это лишнее, – сказала Моник. – Анна справится. Лучшее, что мы можем для них сделать, – это отправить по домам.

Следующие несколько часов они опрашивали детей, некоторые боялись открыть рот, и Анне пришлось уговаривать их рассказать о себе. Наконец с этим было покончено. Барбара закашлялась от гари.

– Нельзя перевести их в какое‑нибудь другое место? – спросила она у Моник. – Тут гарь, она для них вредна.

– В городе тысячи беженцев, с каждым днем их становится все больше, – покачала головой переводчица. – Нам еще повезло, что какой‑то чиновник нашел время и подобрал место для этих детей.

Выйти на улицу было большим облегчением, несмотря на испепеляющую жару. Моник махнула рукой милиционеру.

– ¡Salud! – откликнулся он.

Моник предложила Барбаре сигарету и внимательно на нее посмотрела.

– Так везде, – сказала она.

– Ничего, справлюсь. До работы в Женеве я была медсестрой. – Барбара выпустила изо рта дым. – Но эти дети… будут ли они когда‑нибудь такими, как прежде, если вернутся домой?

– Никто в Испании больше не будет прежним, – ответила Моник с внезапно прорвавшимся наружу злым отчаянием.