Зима в Мадриде
Столик достался им с ключом, и Барбара использовала запирающийся ящик для хранения личных дорогих ей вещей. Там лежала фотография Берни, сделанная незадолго до отъезда на фронт в фотостудии с шезлонгами и пальмами в горшках. Берни стоял в форме, скрестив на груди руки, и улыбался в камеру.
Какой же он был красавец! Обычно люди говорят о женской красоте, но Берни был необыкновенно хорош собой. Барбара давно не смотрела на снимок, это до сих пор причиняло ей боль, она оплакивала Берни так же горько, как и прежде. Только теперь к печали примешивалось чувство вины перед Сэнди, который спас ее, вернул к жизни, но то, что она пережила с Берни, было ни с чем не сравнить. Барбара вздохнула. Не стоит слишком надеяться, не стоит.
Ее до сих пор удивляло, как мог Берни ею заинтересоваться. Тогда в баре она, наверное, выглядела жутко: курчавые волосы стоят дыбом и еще этот заношенный старый свитер. Барбара сняла очки, решила, что так ее можно назвать довольно симпатичной, и снова их надела. Как часто бывало, даже когда она погружалась в мечтания о Берни, мысль о собственной непривлекательности тянула за собой неприятные воспоминания. Обычно Барбара старалась заглушить их, но это пропустила и в результате снова будто очутилась на краю пропасти. Милли Говард со своей компанией одиннадцатилеток окружили ее на школьном дворе и кричат: «Рыжая‑бесстыжая, рыжая‑бесстыжая!» Если бы не очки, выделявшие ее среди одноклассников, если бы она не краснела и не заливалась слезами по малейшему поводу, началась бы вообще эта травля, длившаяся годами? Барбара закрыла глаза и увидела свою старшую сестру, ослепительную Кэрол, которая унаследовала светлые волосы матери и ее же лицо в форме сердечка. Кэрол шла через гостиную их маленького дома в Эрдингтоне, отправляясь на свидание с очередным мальчиком. Она промелькнула мимо Барбары, обдав ее парами духов. «Ну разве она не красавица?» – сказала мать отцу, пока сердце Барбары обливалось завистью и истекало грустью. Через некоторое время она не выдержала и рассказала матери, как девочки дразнят ее в школе. «Внешность не главное, дорогая, – ответила ей мать. – Ты гораздо умнее Кэрол».
Барбара прикурила еще одну сигарету, руки у нее дрожали. Мама и папа, Кэрол и ее симпатичный муж‑бухгалтер сейчас находились под бомбежками. Молниеносная война докатилась до Лондона и понеслась дальше: в купленном на вокзале, тщательно отцензурированном выпуске «Дейли мейл» недельной давности Барбара прочла о первых налетах на Бирмингем. А она здесь, сидит в прекрасном доме, ковыряет старые душевные раны, когда ее родные сейчас, может быть, бегут в бомбоубежище. Это было так ничтожно, что Барбара устыдилась. Иногда она размышляла, все ли в порядке у нее с головой, не сумасшедшая ли она. Встав, Барбара надела жакет и шляпу. Она убьет немного времени в Прадо, а потом узнает, что известно этому человеку. Последняя мысль дала ей желанное чувство осмысленности своих действий.
В художественной галерее Прадо ее встретили голые стены – бóльшую часть картин сняли, чтобы сохранить, во время Гражданской войны, и обратно вернулись пока далеко не все. В залах было сыро и холодно. Барбара съела невкусный ланч в маленьком кафе, потом сидела и курила, пока не настал момент уходить.
Сэнди заметил, что с ней что‑то не так. Вчера он спрашивал, все ли в порядке. Она ответила, мол, ей скучно. Это правда, теперь, когда они обустроились в доме, Барбаре иногда часами было просто нечем заняться. Сэнди спросил, не хочет ли она взяться за какую‑нибудь волонтерскую работу, он мог бы что‑нибудь придумать. Она согласилась, чтобы сбить его со следа. Он кивнул, очевидно удовлетворенный, и ушел в свой кабинет улаживать какие‑то дела.
Уже шесть месяцев Сэнди работал над своим так называемым горным проектом. Нередко он возвращался поздно и занимался делом еще и дома, такого напряженного труда Барбара не видела. Иногда его глаза горели от возбуждения, и он улыбался так, будто знает какой‑то восхитительный секрет. Барбаре эта таинственная улыбка не нравилась. Порой Сэнди выглядел озабоченным, встревоженным, а то вдруг срывался с места и отправлялся в загадочную поездку куда‑то за город. Он сотрудничал с геологом по фамилии Отеро, пару раз тот бывал у них дома. Этот тип Барбаре тоже не пришелся по душе, он ее пугал. Она беспокоилась, как бы их не втянули в какую‑нибудь махинацию; казалось, половина Испании зарабатывала на estraperlo – черном рынке. О своей работе в комитете помощи еврейским беженцам из Франции Сэнди тоже особо не распространялся. Барбара удивлялась: неужели он считает, что добровольческая деятельность портит образ успешного бизнесмена, который он не без удовольствия создавал? Ведь на самом деле это его лучшая сторона. Разве плохо – помогать людям, попавшим в беду? Именно эта черта Сэнди привлекала Барбару.
В четыре часа она покинула Прадо и отправилась в центр. Магазины открывались после сиесты. Барбара шла по узким улочкам, душным, пыльным, пропахшим навозом. Каблуки ее удобных туфель громко стучали по мостовой. Завернув за угол, Барбара увидела старика в рваной рубашке, который пытался затащить на тротуар тележку с банками оливкового масла. Он тянул тележку за оглобли и силился закатить ее на высокий поребрик. Позади него стояло свежевыкрашенное здание, над входом в которое висел флаг с двойным ярмом и стрелами. Из дверей вышли двое молодых людей в синих рубашках. Они поклонились, извиняясь, что загородили Барбаре дорогу, и предложили старику помощь. Он с благодарностью отдал им оглобли, и парни затащили тележку на тротуар.
– Мой осел сдох, – сказал им старик, – а денег на другого нет.
– Скоро у каждого в Испании будет лошадь. Дайте нам время, сеньор.
– Он прожил со мной двадцать лет. Я съел его, когда он умер. Бедный Гектор, мясо у него было жилистое. Спасибо вам, compadres.
– De nada[1]. – Фалангисты хлопнули старика по спине и снова вошли в дом.
Пропуская их, Барбара спустилась на мостовую и подумала: «Может, все теперь и правда повернется к лучшему».
Кто знает. Она провела в Испании уже четыре года, но по‑прежнему ощущала себя здесь чужой и многого не понимала.
Среди членов Фаланги наверняка были идеалисты, люди, которые искренне хотели улучшить жизнь испанцев, но, помимо них, имелись и те, кто вступил в организацию ради шанса получить выгоды от коррупции, таких было гораздо больше. Барбара снова посмотрела на ярмо и стрелы. Как и синие рубашки, эти символы напомнили ей, что члены Фаланги – фашисты, кровные братья нацистов. Один из фалангистов смотрел на нее из окна, и она поторопилась уйти.
Бар был темный и захудалый. Над стойкой, у которой, вальяжно развалясь, устроилась пара молодых мужчин, висел обязательный портрет Франко, засиженный мухами. Крупная седовласая женщина в черном мыла стаканы в раковине. У одного из мужчин был костыль. Бедняга потерял полноги, одна штанина была зашита кое‑как. Все трое с любопытством посмотрели на Барбару. Из одиноких женщин в бар обычно заходили только проститутки, а не иностранки в дорогих платьях и шляпках.
Сидевший у столика в глубине зала молодой мужчина поднял руку:
– Сеньора Форсайт?
– Да. – Она отвечала по‑испански, стараясь придать голосу уверенности. – Вы Луис?
– Да. Прошу вас, садитесь. Позвольте заказать вам кофе.
Барбара присмотрелась к мужчине, когда тот направился к бару. Высокий, худой, немного за тридцать, черные волосы и печальное длинное лицо, одет в потертые брюки и засаленный пиджак. На щеках щетина, как и у других мужчин в баре (в городе был дефицит бритвенных лезвий). Шагал он по‑солдатски. Вернулся с двумя чашками кофе и тарелкой закуски. Барбара сделала глоток и сморщилась.
[1] Не за что (исп.).
