Зима вороньих масок

Последнее клеймо легло на тело блаженного, и только после этого Паскаль вздохнул с облегчением и перекрестился. Винтеркафф оценил работу удовлетворительно. Отложив иглы, он перешёл к врачеванию нарывов, которые не успели ещё разрастись. Вскрыв ланцетом кожу в том месте, где зарождался бубон, Гарольд прижёг очаг воспаления экстрактом омелы, присыпал больное место зернистым желтоватым порошком, а в конце наложил примочку из проспиртованной бугристой кожицы какого‑то гада.

– Это… жаба? – полюбопытствовал Паскаль.

– Жаба, – подтвердил Гарольд. – Преимущественно, подвальная.

– Я повидал множество шарлатанов, приписывающих этому животному всяких свойств. В зависимости от того, какие чудеса изволила творить продаваемая ими шкурка сегодня, они назначали ей цену, – поведал аптекарь из своего опыта. – Какими же свойствами обладает ваша жаба?

– Всего одним, месье Дюпо, и оно давно известно. Вам приходилось слышать, что случается с молоком, когда в него случайно попадает сие милейшее существо?

– Как по мне, оно портится, – ответил Паскаль с долей отвращения.

– О, как раз наоборот! – возразил англичанин. – Молоко не киснет и остаётся свежим длительное время. А теперь, зная это, как аптекарь попробуйте объяснить влияние жабьей кожи на раны.

Дюпо призадумался.

– Рана… не загнивает?

– Добавьте к этому простоту поимки этой твари, и вы получите отличный товар, – сказал Гарольд с совершенно неуместным задором; он как раз перекачивал скверну из клистиров в более вместительные меха. – Найдите‑ка, куда можно сложить это всё, – попросил англичанин, – чтобы сжечь потом подальше от города.

Дюпо заметил вдруг, что, кроме английского доктора, а также спящей женщины и её сына, в доме находился ещё один человек. У порога стоял брат Роберто, безмолвным стражем наблюдая за каждым действием врачей. Паскаль не заметил, когда тот вошёл. Наверное, вслед за братом Маркосом, который давно успел покинуть дом. Знал ли Винтеркафф о монахе, Паскалю было неведомо, но на душе его стало спокойней. Присутствие божьего человека служило неким доказательством того, что врачи не перешли запретную черту, но пронзительный взгляд святого брата свидетельствовал, что черта эта как нельзя близко. Монах поднял стоявшую подле него плетёную корзину и протянул её аптекарю. Единственная рука его, костлявая и жилистая, носила глубокие следи шрамов и имела смуглый оттенок, как у моряка или бродяги.

– Благодарю, – прошептал Паскаль.

Услыхав обращение к кому‑то постороннему, Гарольд обернулся, но ничего не сказал.

У печи разложили солому, англичанин окропил её лавандовым маслом. Сверху постелили шерстяное одеяло, на которое, не без труда, уложили Жака‑конюха. Бедняга к тому времени почти лишился сил – то ли страданья извели его, то ли маковый сок оказал своё запоздалое действие. Винтеркафф побрызгал маслом полыни пол и, в особенности, углы, чтобы изгнать, как объяснил он, крыс, а после заглянул в подвал.

– Распорядитесь выбрать всю капусту, – сказал англичанин монаху. – Она впитывает нечистоты. В помойную яму её, к чёрту. Грязнее овоща и быть не может.

– Да, – сухо ответил брат Роберто. – И быть не может.

Гарольд позаботился о чистоте дома, как своего собственного. Осмотру подверглась посуда, ткацкое веретено, печь и одежда, и, лишь полностью удостоверившись, что болезнь здесь больше не хозяйка, Винтеркафф отдал команду идти дальше.

– Молитесь Святому Себастиану, – сказал спящим Паскаль, закрывая дверь с улицы.

В следующие дома входить не стали. Двери их были открыты настежь и окрашены в чёрный цвет; у порога последнего стоял брат Маркос, давая понять, что врачам внутри делать нечего. Между тем пробираться по улице становилось тяжелее. Гвардейцы шли впереди, по колено в сугробах, создавая некое подобие пути. Пороги домов завалило снегом, расчищать который было некому, да и, в нынешнее суровое время, незачем. В следующем доме на стук не откликнулись, хотя в окне под крышей горела свеча, а труба дышала тонкой лентой дыма. Это был дом мясника.

– Герарт Оливье Моро, отворить нам – для вашего же блага! – Дженнаро, как мог, объяснил вероятному хозяину цель ночного визита. Паскаль не заметил никаких знаков, указывающих на присутствии в доме чумы.

– Открой сам да войди, сукин ты сын, если тебе так нужно! – прогремел грубый голос вперемешку с кашлем.

Гвардейцы принялись убирать снег, – тяжелая дубовая дверь открывалась наружу. Пока расчищали крыльцо, Дженнаро счёл долгом предупредить, что мясник не привык выбирать слова, и воспринимать всё им сказанное на свой счёт не стоит. Солдат знал по именам многих, если не всех, в этом городе, и о каждом у него было что рассказать. Паскаль не хотел ничего знать о тех, кого ему придётся лечить, словно бы с именами на плечи его взваливались ответственность за чужие судьбы.

– Грязь в его речах – это базарная грязь, в которой он вырос, – всё же услышал аптекарь. – В ней выросли многие из нас, но отмыться удалось не всем…

Мор успел похозяйничать в доме, – увидел Паскаль, войдя внутрь. В прихожей лежали, накрытые покрывалом, обезображенные тела двух детей: мальчика лет восьми и его сестры, тремя годами его старше. В гостиной аптекарь обнаружил старика с разинутым беззубым ртом. Он сидел в кресле у погасшего камина и словно кричал беззвучно, предупреждая незваных гостей о смертельной угрозе. Паскаль и предположить не мог, что смерть способна так изуродовать облик людской: морщинистое лицо старика покрывали стигматы, его редкие седые волосы вздыбились, как шерсть на загривке рассерженного волка. Руки и ноги покойника застыли в предсмертной судороге; костистыми пальцами мёртвый впился в поручни кресла; из‑под нестриженных ногтей, сломанных в последнем спазме, натекла отвратительная лужа крови. Во внешности покойника не осталось и толики человеческого; он, скорее, походил на бледно‑мраморную статую, вытесанную из камня безумным ваятелем. Очертания богопротивной скульптуры невероятным образом влекли к себе Паскаля, как влечёт бездна стоящего у обрыва; в образе старика угадывались неуловимые, однако знакомые глазу черты – в каждой из мельчайших деталей, в каждом изгибе увядшего тела Дюпо находил сходства с мёртвой женщиной, которую довелось ему видеть половиной часа ранее. Паскаль словно наблюдал два портрета, написанные одним и тем же помешанным на ереси художником…

Возобладав, в конечном счёте, над собой, Дюпо прогнал нечистое видение. Он закрыл слепые старческие глаза, повернул кресло к камину и вернулся к наставнику.

Винтеркафф как раз осматривал окоченевшее тело мальчика, покинувшего этот мир, как виделось, раньше остальных. Кожу ребёнка коростой покрывали чёрные пятна; пальцы на руках и ногах, точно обмороженные, имели цвет мокрой земли, губы опухли и растрескались, нос и уши деформировались. Англичанин был напряжён и сосредоточен. Он заглянул мёртвому мальчику в рот, поднял веки и рассмотрел глазницы, исчерченные лопнувшими сосудами, разрезал одежду, изучил подмышки и область паха.

– Что‑то не так, месье Винтеркафф? – спросил Паскаль, наблюдая не совсем понятные ему манипуляции. Хотя, спроси у него Гарольд то же самое относительно старика, Дюпо вряд ли бы нашёлся с ответом.

Англичанин уложил труп на пол и укрыл покрывалом. Мрачная тень сомнения наполнила его слова:

– Нет… ничего. Ничего.