Зима вороньих масок

“Это всё моя вера, – сокрушился Паскаль Дюпо, выслушав слова англичанина, острые, как его ланцеты. – Глупая, слепая, безотрадная. Она привела меня сюда. Вера в Господа ли, в путь праведника или в медицину – всё едино, всё зыбко и тщетно, всё ложно и нереально. Мир, знакомый мне… уже не тот. Он изменился однажды и прежним никогда не станет. Мне не постичь его заново и не принять. Но величайшее моё заблуждение, пожалуй – вера во всесилие… во всемогущество чего бы то ни было. Наука об исцелении тела не имеет никаких преимуществ перед верой в Господа. Виновен ли человек этот, что ремесло его не безупречно? Виновен ли он в моих заблуждениях больше, чем я сам?”

Нарсис закашлялся и отрыгнул мокроту, его припухшие губы стали слизкими.

– Это их сын. Их единственное дитя.

– Что никак не поможет нам спасти его, – ответил Винтеркафф и был прав.

– Вы хоть понимаете, какой совершаете грех? – не сдавался Дюпо, едва ли веря, что слова его способны что‑то изменить.

– Мой поступок всецело на моей совести, является он грехом или нет. Вы, месье Дюпо, часом не приняли в дороге постриг, что так печётесь о моей душе? – язвительно спросил англичанин. – Напомню: выбор всё еще за вами – быть здесь или нет. Спорить с вами повторно я не намерен. Это порядком утомляет меня и отвлекает от работы.

– Что вы им скажете? – спросил Паскаль о родителях.

– Что не успел. И мы оба знаем – ложью это не будет. Освободите, наконец, мою руку! Вы только продлеваете мучения ребёнка.

Дюпо отпустил наставника и повернулся к двери.

– Поступайте, как знаете. В этом деле я вам не помощник. – Костюм душил аквитанца, как чужая кожа, как душит осужденного пыточная клеть.

– Посмотрите пока скотину, месье Дюпо, – посоветовал Гарольд, и Паскаль покинул чердак.

 

Chapter III. ThomaeetIncreduli

 

Псы брехали с раннего вечера, лишая Родольфа Кампо тех крупиц покоя, которые собирал он кропотливо, уверяя себя в том, что минует несчастье, нагрянувшее на его город, что встретит он ещё рассвет новой весны, вкусит её нектаров, приправленных терпкой горечью утрат, и несмотря на лишения не рухнет, сражённый карой небесной. “И это пройдёт”, – вспоминал он назидание мудрого царя древности, сжимая в руке фамильный перстень, чьи грани хранили на себе печать неразгаданных тайн. Сон приходил к виконту всё больше беспокойный и прерывистый, полный неясных мрачных образов, будто истлевшие фрески и древние мозаичные гравюры, украшавшие стены замка, вдруг ожили, прорвались в грёзы, и изображённые на них действа, зачастую непостижимые, продолжались уже в воображении синьора, терзали его распалённый разум, выворачивали его наизнанку.

Стены душили виконта. Жар согревавшего покой камина, обрамлённого простой, без излишеств аркой, пропитал неровные базальтовые глыбы, из которых был выстроен этот чудовищный замок, а полутени, рождённые пламенем, окрасили стены в болезненный цвет, лишний раз напоминавший хозяину о том, что творится во вверенных ему владениях. Родольф прибил кочергой огонь и разворошил угли в топке, но облегчения это не принесло. Камень успел вобрать в себя достаточно тепла, и теперь спальня казалась раскалённой печью: кровать с балдахином – каминным порталом, редкая мебель – вязанкой сухих дров, позолоченные канделябры – полными непробуждённого пламени прутьями. В тот миг свежий ветер, – если, конечно, ветер, принесший мор, мог считаться свежим, – был единственным, чего желал виконт, но между синьором и его желаниями встал замок, глухой и ослепший, без единого окна, отдушины или бойницы, способной пропустить воздух.

Синьор распорядился подать одежду. Через несколько минут в его покои явился Сильвио с гардеробом для вечерней прогулки. Так вышло, что старый слуга не спал, пренебрегши не приказом, но, скорей, советом господина, и, отправив служанок на отдых, изъявил желание прислужить хозяину лично.

Сильвио прибыл в город семь лет назад, когда Родольф Кампо по ходатайству кардинала Борромео получил в управление город и титул виконта. Старик‑слуга был высок и строен. Многие лета не согнули его гордо выпрямленную спину; в любое время он держался степенно, говорил торжественно и исключительно по делу, а взгляд его символизировал ум и самоуважение. Сильвио носил тонкие аккуратные усы, опускавшиеся к острому и чуть приподнятому подбородку, и прямые бакенбарды, которые причёсывал костяным гребнем, а поредевшие волосы на голове, напротив, ежедневно и старательно сбривал, так что от них не оставалось и следа. Он словно заключал в себе маленькую часть далёкой Италии, которую новоиспеченный тогда виконт покидал с превеликой охотой. Сильвио принадлежал к некогда знатному в Неаполе роду, приближённому к духовенству, участвовал в Итальянских войнах и, в частности, сражался вместе с отцом виконта, Августом Кампо, против герцога де Гиза при осаде города. Но события, о которых Сильвио предпочитал молчать, лишили его богатства и всех привилегий, какими располагала в прошлом его семья, и судьбой своей он избрал служение человеку, более честному и благородному, чем, как изъяснялся старик, он сам.

Слуга был одет в серый жакет с серебристыми пуговицами, высоким воротом и пышными плечами, того же цвета шоссы, и подпоясан кожаным ремнём с потемневшей серебряной бляхой, изображавшей львиный зев. На груди его красовалась блохоловка в форме куриного яйца. Такую же, с причудливым орнаментом, Сильвио подал и господину, только очищенную, как виделось, намедни от налёта. Присмотревшись, виконт различил изображённое на двух её долях диковинное действо: нижняя половина представляла собой котёл, обласканный пламенем; в верхней части двое мужей – один умудрённый наукой, с острой германской бородкой, а другой по‑дикарски простоватый, со взъерошенными волосами – опускали в кипящий котёл ингредиенты. Первый – ветвь омелы с ягодами, а второй – извивающуюся змею с зубастой пастью, прыщущей ядом. К блохоловке крепилась цепочка из сусального золота.

– Не знал, что у нас есть такое, – разбавил тишину синьор, с изучающим интересом разглядывая блохоловку. Ему доводилось видеть подобные украшения у знатных дам Рима и Милана, но те блохоловки выглядели богато – в форме головы какого‑нибудь животного, украшенные перламутровым жемчугом и белым золотом, облагороженные дорогими мехами; эта же выполняла функции исключительно практические, была в меру простой и даже аскетичной.

– Да, синьор. Есть, – огласил и без того уже известный факт Сильвио. В виду своей немногословности он был хорошим слушателем, но не собеседником.

Родольф надел тёплый тиснёный жилет с меховым подбоем, сшитый на заказ одним римским мастером в аккурат перед отбытием Родольфа на север. Сильвио помог господину зашнуровать на груди плащ.

– Мне пойти с вами, синьор? – спросил слуга высоким размеренным тоном.

– Не стоит утруждать себя подъёмом, дорогой Сильвио, – отказал Родольф. Слуга мог бы настоять на своём, и синьор, пожалуй, сдался бы, страшась напирающего отовсюду одиночества, но старику всегда хватало и одного слова; лишних вопросов он приучился не задавать.