Зима вороньих масок

– Я помолюсь за наше скорейшее прибытие и попрошу Господа нашего направить нас.

Брат Роберто криво улыбнулся. Наклонившись к огню, он размял левую руку и, взглянув из‑под бровей, сказал:

– Стало быть, всю работу вы перекладываете на Бога? – Выпад откровенно смутил отца Фому, не привыкшего, очевидно, выслушивать подобные дерзости. Быстрого ответа у него не нашлось. Брат Роберто продолжил: – Скажите лучше, что будем делать мы? Уповая на Господа, разумеется.

Действительно, вопрос дальнейших действий требовал немедленного решения, ибо решать что‑либо завтра могло оказаться слишком поздно.

– Что нам делать, святой отец? – строго повторил брат Роберто.

Все взгляды обратились к пресвитеру. Отец Фома поёрзал на тюфяке.

– Илберт, сын мой, – после недолгих раздумий обратился он к Лероа. – Ты не слишком устал в пути?

– Нет, отче, отнюдь, – бойко отозвался парень, взглянув на святого отца с обожанием и готовностью исполнить любую его волю. Лероа было семнадцать лет от роду, и дорога, несмотря на все трудности, казалась ему настоящим приключением, каковых он еще не видывал. Ростом он был невысок, имел большие карие глаза и чистое, нетронутое юношеским пушком, лицо. Волосы каштанового цвета он, будучи ещё в Париже, зачесывал назад и приглаживал касторовым маслом, дабы придать себе вид важный и взрослый. Илберт проявлял немалый интерес к медицине. По дороге в Реймс, когда погода позволяла вести беседы на открытом воздухе, он внимательнейшим образом изучал препараторские заметки Гарольда, выслушивая комментарии и пояснения автора к ним. У него имелась и другая страсть – страсть к курению опия, которую юноша перенял, вероятно, у своих учителей, – еще во времена обучения Гарольда тривиуму университет славился своими тайными опиумными курильнями.

– Тогда поступим так, – постановил священник. – Возьмешь мула – надеюсь, без телеги он пойдет охотней – и отправишься на восток. – Пресвитер посмотрел на небо. – Луна новая, но светит ярко, потому гляди в оба.

– Ориентиры, святой отец?

– Город впереди, Илберт, будет лучшим ориентиром. В крайнем случае, дорога. Не задерживайся долго. Если через два часа… – отец Фома покряхтел. – Если через полтора часа не будет никакого намёка на этот… трижды скорбный Финвилль… немедля возвращайся. В противном случае… – снова замялся пресвитер. – В противном случае, завтра утром мы вынуждены будем изменить направление поисков.

– Я понял вас, – ответил Лероа. – Мне… идти одному?

– Зачем же, зачем же? Думаю, брат Роберто, столь рьяно желающий поскорей найти город, составит тебе компанию.

Илберт посмотрел на испанца. Флагеллант, закатив рукав на правой руке, обнажил уродливую культю и занес ее над огнем, чтобы каждый смог разглядеть его несчастье.

– Не с этим ли мне вести мула, отче? – ядовито спросил он священника.

Сидевший среди испанцев брат, чьего имени Гарольд не знал, поднялся на ноги и расправил плечи. Это был настоящий гигант с длинной спутанной бородой, горбатым носом, перебитым в двух местах, и мутными глазами болотного цвета, смотревшими, как казалось часто, в одну точку. Винтеркафф решил, что монах этот дал обет молчания, так как за всю дорогу он не проронил ни слова, но речь ему и не требовалась, чтобы объясняться с братом Роберто.

– Брат Маркос пойдёт вместо меня.

Маркос кивнул и, не расточая времени понапрасну, отправился готовить мула.

– Что ж, я рад, что общими усилиями мы нашли решение, – заключил отец Фома. Поманив к себе Лероа, он дал ему прощальные наставления: – Полтора часа, не больше. У нас в запасе ещё целый день.

– Я понял вас, святой отец, будет вам переживать. Я почти уверен, что город прямо за этим холмом, – заверил Илберт пресвитера.

Отец Фома выдохнул облако белого пара:

– Дай‑то Бог, – проговорил он с надеждой, после чего осенил Лероа крестным знамением. – Храни тебя Господь.

Получив благословление, Илберт и брат Маркос отправились в путь, и когда фигуры их исчезли за возвышающимся над лагерем холмом, братья вернулись к своим занятиям. Первым дежурить у костра вызвался брат Роберто.

Ночь обещала быть тихой и звёздной. Тяжёлые снеговые тучи ушли на закате и больше не вернулись; их туманные обрывки, похожие на дым костра, только тёмно‑сизые, лишённые всякого тепла, омыли тонкий небесный серп, а после, совершив сей незамысловатый, но чуждый для человека, ритуал, отправились дальше на юг. Ясная погода предсказывала холод, наступление которого уже ощущалось. Гарольд обратил свой взор к небесам, где застывшими кристаллами блистали звезды. Отягощённый, как и все, мыслями о том, что дорога завела их не Бог весть в какой край, он стремился найти утешение среди далёких странников, которым с высоты их ведомы все пути, известны все ответы. Сколько раз мастер Горэйд рассказывал молодому ещё Гарольду о пользе созерцания чистого ночного неба? Сейчас и не упомнить. Бывало, господин О’Кейн проводил на крыше от заката и до самого утра, уставившись в усеянный звёздами купол. Оторванный от мира, будто в плену сладких чар, записывал он движения сверкающих осколков, называл каждый по имени, пророча, что там, куда не достигает взор людской, ждут покорно прозрений человеческих тысячи и тысячи новых, удивительно чистых, как слова исповеди, открытий. Говорил, что в вышине, в мерцающей недостижимой дали, таятся разгадки для всего того, что волновало в прошлом, что беспокоит нынче и что случится в дни грядущие. Так звездочеты и предсказатели, искушённые в чтении небес, находят там ответы, и нет в искусстве этом ни толики зла, нет ничего от дьявола.

Винтеркафф вдруг осознал, что уже видел эту картину неба. Видел её в одном из бесчисленных атласов учителя во времена, когда был юношей. Картина эта запала ему в память, и вот тот самый образ, что несли на себе страницы атласа, вновь всплыл пред его очами, восстал холодным фантомом. Гарольд вспомнил мозаику звёзд, обернувшуюся из чернильной в более чем реальную, вспомнил бледно‑жёлтый образ всадника; первого всадника, мчащегося, опережая трех других, над поникшим безлюдным городом, над древним замком, пылающим вдали; гордого всадника, некогда почитаемого древними римлянами в образе бога земледелия, но сверженного с небес богом новым и единым; разгневанного всадника, сеявшего нынче, если верить астрономам, лишь горе и болезни, не поддающиеся исцелению. И время утратило своё течение, – почудилось Гарольду, – и кто‑то знакомый, но до омерзения чудовищный, коснулся его щеки мертвыми губами, оставив на лице его чёрную ороговевшую печать…

Он очнулся, чувствуя, как горят его лёгкие, подобно тому, как если бы ему было позволено дышать не чаще раза в минуту. Трещал костер, согревая дремлющих путников. С холма спустился ледяной ветер, хлестнул Гарольда по щеке, возвратил ему трезвость мыслей.

– Давно она там, Винтеркафф, как думаете? – тихо, почти шёпотом, выдохнул себе в кулак Паскаль Дюпо, крупный мужчина лет сорока с печальным морщинистым лицом и широким носом.

Гарольд не заметил, когда тот подсел. Мысли, овладевшие сознанием, заняли времени многим больше, чем англичанину представлялось, – тонкий полумесяц успел пересечь около пятой части небосвода, воздух стал звенеть хрусталём.

– Месье Винтеркафф? – обеспокоенно переспросил Паскаль.

Гарольд протёр усталые глаза.

– Простите, – извинился он, напрасно пытаясь понять суть вопроса. – Кто?

Дюпо поднял взгляд в небо, будто не желая слышать того, что сам готовился произнести.