Золото Алдана

– Суворов, ты что ль?

– Кто же еще?! А где остальные?

– Мы одне. Как основная рыжуха кончилась, так и разошлась артель. На соседний прииск подались. А мы так и моем по‑немногу тута. Барак токо укоротили, штоб помене топить. Зимой соболя промышлям… Ты‑то как? Поважнел, вроде.

– Слава Богу! Грех жаловаться. Мы к вам от подполковника с поручением долг вернуть.

Старатели вытаращили глаза.

– Эт как понимать? Неужто рыжуху?

– А то! Взаймы ведь брали. Только как с остальными быть? Далеко тот прииск?

– Не больно. Я за день ходил, – ответил Саватей.

– Отлично! Отнести долю ребятам сможешь?

– Запросто! Вот мужики обрадуются!… Ужель не шутишь?

Есаул вынул из котомки четыре тугих, увесистых мешочка:

– Вот, ровно столько, сколько брали.

Старатели онемели. Потрясенные честностью офицеров, они стояли истуканами, боясь прикоснуться к неожиданно свалившемуся богатству.

– В акте распишитесь все трое, – ткнул пальцем в бумагу Суворов. – И остальным долю отдайте по‑честному. Да не вздумайте шалить. Про обман все едино узнаем. Руки лично повыдираю, ежели что.

Пока разговаривали, к собачке подбежали два длинноухих зайчонка‑подростка и легли у ее ног. Та сразу принялась тщательно вылизывать их. Теперь у Суворова с Дубовым от изумления глаза сошлись на переносице.

– Что, дивно? И мы дивились, когда Мулька весной их притащила. Зайчиху‑то задавила, а мальцов пожалела. Сама щениться уж не могёт, а понянчить малых ишо охота. Всё лето возилась с ними. Насилу выходила. Оне так тута и живут. Нам хорошо: коль прижмет – провиант под боком.

– Как можно?! Они к вам, как к родителям, а вы – «провиант»! Не по‑христиански это, – заволновался Дубов.

– Да эт я так, шутейно… Сами к ним прикипели. Другой день, ежели не появятся, так переживаш, будто за дитё малое, а прискочут – праздник, – оправдывался Саватей.

* * *

Вернув долг, офицеры почувствовали, что с плеч как будто свалилась огромная тяжесть. Теперь они могли с чистой совестью готовиться к отъезду. Всю зиму только и делали, что перебирали вещи, решая, что взять с собой, что оставить. За время жизни в гарнизоне каждый успел окружить себя не только нужными, но и милыми, дорогими сердцу вещицами. Получалось, как ни крути, вместе с харчами, оружием, боеприпасами груза у каждого из них набиралось по три‑четыре пуда.

– И как мы с такими торбами потащимся? – заныли братья Всевлады.

– Может, заплатить якуту, чтоб на лошадках довез? – предложил юнкер.

– До побережья он нас довезет, но три шкуры сдерёт за это. Потом, кто знает, сколько времени там мыкаться придется, пока судно наймем? Могут и арестовать, – высказал свои опасения есаул.

– Господа! Предлагаю построить струг и, спустившись по реке, дрейфовать вдоль береговой линии. – Подал смелую идею мичман. – Василий говорил, что американцы несколько новых факторий открыли. Рано или поздно кого‑нибудь зафрахтуем. А не повезет, так на том струге на Сахалин махнем. Компас у меня есть, парусину Василию закажем.

– Молодец! Толково придумал! Тогда и золото сэкономим, – обрадовались Овечкины. Эта идея остальным тоже пришлась по душе.

Лосев, узнав о намерении товарищей, расстроился, но пообещал выделить на подмогу двоих казаков, сведущих в плотницком деле.

 

Кораблекрушение

 

Струг заложили в конце апреля, в семи верстах от гарнизона, на берегу реки, несущей свои воды в Ламское* море. Лес для постройки готовили там же. Чтобы не тратить драгоценное время и силы на переходы, ночевали на «верфи». Из наносника – сухих стволов, выброшенных на косу, – соорудили временную хижину.

Вставали чуть свет. Работа, в предвкушении новой жизни, спорилась. Солнце, ненадолго прятавшееся за цепью синих гор, каждое утро спешило вскарабкаться повыше и выплеснуть потоки света и тепла на корабелов и оживающую тайгу. Из‑под снега вытаивали гроздья темно‑красной брусники, оголялись влажными лысинами береговые валуны. От обнажавшейся земли поднимался пряный теплый парок. Южные склоны усеяли скромные первоцветы. Пение птиц и журчание сотен ручейков сливались в один торжественный гимн, славящий новый цикл жизни.

Радуясь весне, казаки распевали дедовские песни:

Жаворонки, прилетите,

Красну весну принесите!

Нам зима надоела, весь хлеб переела!

Всю куделю перепряла,

Всю солому перемяла…

Питались тетеревами, токовавшими в соседнем березняке. Волнительно было входить в эту рощу ранним утром, когда она наполнялась брачными песнями петухов с характерным глухим шипением на конце: «чу‑фыш,

 

чу‑фыш». Им, робкими чистыми переливами, отвечали курочки: «кр‑лью, кр‑лью».

Доверчивые птицы, несмотря на ежедневные потери, и не думали покидать рощицу. Облепив ветки, сидели‑висели, кто боком, кто вверх ногами, и часами склевывали разбухшие почки. Вытягивая после выстрела шеи, они удивленно вертели головами и слетали с дерева лишь, когда стрелок выходил из укрытия, чтобы поднять очередного петуха с лирообразным хвостом. Курочек не стреляли – им скоро высиживать потомство.

Доски для бортов и брусья для остова будущего судна распускали на козлах. Брусья складывали в большую яму, обмазанную глиной и заполненную речной водой. Потом в костре докрасна калили крупные валуны и сталкивали их в неё. Пробыв в горячей воде пару часов, лиственничные брусья становились гибкими и податливыми. Из них на специальных упорах гнули каркас, а согнув, стягивали верёвками и укладывали для просушки. Когда брус высыхал, он сохранял установленный изгиб навечно.

Работалось дружно, с настроением. И как‑то так выходило, что любое дело, любая заготовка получались с первого раза. Казаки были отменными плотниками и управлялись топором не хуже, чем шашкой. Доски в борта ложились одна к одной, словно влитые. Когда струг подсох, его просмолили: дно сплошь, а борта по стыкам. На края бортов приладили упоры для весел‑гребей и установили мачту. Квадратный парус приготовили, но решили пока не ставить – на речке в нём нужды не будет.

Команда состояла из восьми человек: штабс‑капитан Тиньков, есаул Суворов, ротмистр Пастухов, мичман Темный, поручик Орлов, юнкер Хлебников и два унтер‑офицера – близнецы Овечкины.