Золото Алдана
Передней подводой правил здоровущий бородач – Иван Дубов. На нем шинель Забайкальского казачьего войска с желтыми погонами, туго перетянутая портупеей с шашкой, на лобастой голове – темно‑зеленая фуражка с желтым околышем. Черная борода такая пышная и дремучая, что в ней тонули не только губы, но и глаза. Этот тридцатидвухлетний казак обладал такой недюжинной силой, что в рукопашном бою штыком и прикладом уложил четверых германцев и, взвалив на себя трофей – тяжеленный станковый пулемет, принес его в свои окопы, за что и получил орден Святого Георгия, которым очень гордился.
Рядом с ним, положив драгунку на колени, сидел односелец: бравый казак Федот Шалый: пухлощекий, с оспинками на лице. Тоже с бородой, но пожиже, вихрастым белобрысым чубом, упрямо выбивавшимся из‑под щегольски сдвинутой набекрень фуражки с треснувшим козырьком. Что‑то подкупающее было в его задорной улыбке. Оба – потомки семейских[1] староверов – одних из первых переселенцев на мерзлые земли Восточной Сибири. Их предки уже больше двух веков жили в этих размашистых краях.
Глухая, непроходимая тайга, могучие хребты, увенчанные снежными гребнями, вздымавшимися до самых небес, перекрывавшие путь из матерых российских земель к Тихому океану, делали эти земли почти недоступными. Но перед упорством и выносливостью казаков‑землепроходцов, неудержимо торивших дороги на восток, ни горы, ни чащоба не могли устоять. Они даже умудрялись волоком перетаскивать тяжеленные струги через крутые горные перевалы.
Прокладывали по берегам рек дороги. Ставили избы, раскидывая селения. И гордость за ширящееся Отечество была для этих бесстрашных людей практически единственной наградой за неимоверные испытания, которые выпали на их долю в те давние времена на пути к Ламскому[2] морю.
– Ну и дорога! Навроде нашей нонешней жизни: разбитая и покалеченная, – бубнил в бороду Дубов, сворачивая цигарку.
– Эт ты, Вань, верно подметил. Что жизнь, что дорога одинаково порушены… Дай чуток дымнуть!.. Мстится мне, что в пятнадцатом году тракт куда лучше был.
– Ты‑то откель знашь?
– Мобилизованных в Охотск дважды к пароходам сопровождал. Да и к деду, что на Караульном начальствовал, с отцом ездить доводилось, – произнёс Федот, то и дело настороженно поглядывая на хмаристые тучи, толпившиеся над хребтами. Их вершины уже укутаны самыми брюхатыми из них. Оттуда тянулись к земле косые мутные завесы.
– Коли дождь сызнова затеется, худо нам придется, – добавил он и, с блаженством вобрав через нос воздух, остро пахнущий кисловатым конским потом, соскочил с козел и зашагал рядом с подводой размять затекшие ноги.
Тракт, пролегавший по гребню увала, упершись в отрог, стал спускаться вдоль ключа. Обоз должен был выйти на обширную падь, где до 1906 года располагался казачий пост «Караульный камень» с постоялым двором – желанным и гостеприимным приютом для проезжавших здесь путников. Назвали его так, по всей видимости, от того, что пост прилепился к щербатому утесу, по бокам которого торчали, будто часовые, каменные останцы. С 17 вплоть до середины 19 века, когда Охотск был основным портом на восточных рубежах России и опорной базой всех экспедиций, тут кипела жизнь, а сейчас от него осталось несколько полуразрушенных строений.
Падь обрамляли громады угрюмых хребтов. Глядя на них, Дубову вдруг захотелось, забыв о войне, стать птицей и улететь туда. Сесть на вершину самого высокого пика и, смотреть на бугристые швы кряжей, узорчатую вязь долин и медленно ползущий по тракту обоз с высоты.
Внезапно тишину нарушила отдалённая дробь пулеметных очередей и шквал беспорядочной стрельбы. Колонна встала. Лошади беспокойно запрядали ушами. Казаки напряженно вслушивались и, с тревогой осматриваясь, то и дело бросали вопросительные взгляды на ротмистра.
Тот соскочил с лошади, и успокаивающе погладив норовистую кобылу, быстрым шагом направился к крытой повозке. На ходу снял фуражку с белой офицерской кокардой и вытер платком, пропахшим конским духом, капельки пота с громадной лысины, окаймлённой пушистым венчиком волос. Подойдя к повозке, надел фуражку и зачем‑то спустил на подбородок ремешок, расправил широкие, немного вислые плечи и, вытянувшись по стойке смирно, обратился к начальнику штаба – подполковнику Лосеву Олегу Федоровичу, оказавшемуся в обозе по причине внезапной лихорадки. Выслушав его распоряжения, вскочил на лошадь и вполголоса скомандовал:
– Слушай приказ начальника штаба. Сворачиваем в распадок. Ехать след в след по одной колее. Морды лошадям стянуть, не курить, не разговаривать!
Когда с тракта съехала в лес последняя подвода, ротмистр с казаком Шалым, пятясь, присыпали следы от колес трухой из листьев и травы. Проделали они это столь искусно и тщательно, что уже и самим не разобрать было, где же проехали телеги.
Сгрудившись за каменным развалом, отряд замер в томительном ожидании – что дальше? Пальба прекратилась и установилась такая тишина, что было слышно позвякивание конской сбруи и чмокание жеребенка, припавшего к вымени матери.
Тут уже сам Лосев, собравшийся перед опасностью, словно тугая пружина, встал на передок повозки и, слегка приглушив голос, распорядился выставить дозоры, а опытных следопытов, Дубова и Шалого, отправил в разведку.
Обветренное, безукоризненно выбритое лицо подполковника, с серыми, слегка навыкате глазами, высоким лбом, острым с горбинкой носом и тонкими губами хранили спокойствие. А скупые и точные, несмотря на болезнь, движения выдавали в офицере твердого и бесстрашного воина. На нем была подбитая беличьим мехом и крытая тонким сукном защитного цвета бекеша с каракулевым воротником.
Потянулись минуты томительного ожидания. Всякий раз, когда от порывов ветра начинала перепугано лепетать листва, люди настораживались и до звона в ушах вслушивались.
– Ку‑ку, ку‑ку, ку‑ку (не стреляй, свои), – подала, наконец, парольный голос «кукушка».
– Ку‑ку, ку (понял, проходи), – ответила другая.
Из густого ельника вышло пять человек. Впереди казаки, за ними – трое офицеров. Старший по званию, загорелый, довольно высокий, с гвардейской выправкой, в кителе с изрядно потускневшими золотыми погонами, со скрученной бледно‑серой шинелью через плечо, штабс‑капитан Тиньков Николай Игнатьевич, подойдя к Лосеву, резко вскинул руку к козырьку:
– Здравия желаю, господин подполковник! Разрешите доложить, – густым рокочущим басом обратился он.
– Докладывайте, только потише.
[1] Семейские – так называли десятки тысяч старообрядцев‑беспоповцев переселённых целыми селениями в три этапа в XVIII веке из Речи Посполитой (Гомельской области) за Байкал. Эта «выгонка» особенно активно велась во времена правления Екатерины Великой с целью защиты восточных границ России от посягательств Цинской империи. Семейские привнесли в этот край высокую культуру земледелия.
[2] Ламское море – старое название Охотского моря.
