Чакона. Часть I

Анна Михайловна Лебедь приходилась мне преподавателем по классу фортепиано, от которой я дважды тайно пытался перевестись к другому педагогу. Но все эти попытки заканчивались ничем, поскольку никто из других преподавателей не хотел брать меня к себе в класс, дабы миновать необъявленную тихую войну со стороны директора школы. Перевестись в другую школу я тоже не мог, поскольку она у нас в городе была только одна. Но это не отбило у меня желания стать хорошим пианистом. Конфликты у нас с ней регулярно возникали из‑за того, что у меня не всё получалось: я не мог играть в одном темпе, не мог долго удерживать музыкальный текст в голове, когда я выходил на сцену, у меня от страха тряслись руки и ноги, и так далее и тому подобное. Одним словом, на меня нужно было иметь либо адское терпение, либо педагогический талант, но у Анны Михайловны не было ни того, ни другого. Она всегда выбирала себе самых талантливых учеников, которые схватывали всё налету, выставляя её лучшим педагогом школы. Меня она взяла из‑за моей еврейской фамилии «Каберман», как она сама мне не раз признавалась. «Когда я тебя брала, – говорила она, – то думала, что ты талантлив, как и все евреи, но ты, Каберман, – исключение из всех правил».

Но я не сдавался. Не обращая внимания на её истерики, я старался заниматься и верить в то, что из меня всё‑таки когда‑нибудь получится хороший пианист. Прошли все семь лет школы. За эти годы я не совершил больших взлётов, но уровень сложности Ноктюрна Шопена до‑диез минор я всё‑таки хоть и с большим трудом, но осилил. Сегодня была середина мая – того самого месяца, когда я должен был выпускаться из обеих школ и сдавать экзамены в Ленинградский политехнический техникум, куда меня так упорно пихала мама. Так что придя на этот мастер‑класс, в котором должен был участвовать мой друг Вова, я сидел с полностью утраченной верой в то, что когда‑нибудь стану пианистом.

Анна Михайловна взошла на сцену и, задрав вверх свой ярко выраженный хозяйский нос, начала свою речь:

– Доброе утро, коллеги. Сегодня нам выпала большая честь принимать в нашей музыкальной школе композитора, профессора Ленинградской государственной консерватории имени Римского‑Корсакова Артёма Иосифовича Шварцмана! – объявила она, начав аплодировать вместе со всеми.

– Доброе утро! – обратился он к залу. – Мне тоже очень приятно быть здесь и я сразу хочу поблагодарить всех вас за то, что вы ради меня пришли сегодня в такую рань. Ваш город остался у меня, так сказать, последним в списке тех, где я планировал провести свой мастер‑класс. Хочу объявить, что помимо этого я в данный момент набираю трёх учеников в свой класс десятилетки, одного из которых я уже нашел в Ленинграде. Буду очень надеяться, что именно в Вашей школе, Анна Михайловна, мне посчастливится найти хороших учеников.

– Мы тоже очень на это надеемся, – прижала она руки к груди.

– Кто пойдёт первым?

– Так, ну кто? – оживилась Анна Михайловна, пробежав глазами по залу. – Я думаю, начнет Вова Лазарев.

Вова был моим одноклассником и лучшим другом детства. Он был ростом чуть выше среднего, худощавым, с коротко стрижеными тёмными волосами и яркой широкой улыбкой, в которой заметно выделялись два больших передних зуба.

– Здравствуйте, – пожал ему руку Артём Иоссифович, – прошу объявить свою программу и педагога.

– Вова Лазарев, мой ученик седьмого класса! – опередила его Анна Михайловна. – Он сыграет Патетическую сонату номер восемь Людвига ван Бетховена.

– Чудесно! – отреагировал Артём Иосифович, усевшись в кресло в зале.

Вова сел за рояль, принял посадку и, немного подумав, погрузил пальцы в низкие драматические аккорды. С самого начала он сохранял в своём исполнении стабильность и убедительность с технической стороны и, закончив последнюю часть светлыми аккордами, снял руки с клавиатуры.

– Молодец! – заявил Артём Иосифович после того, как стихли наши аплодисменты. – Хочу отметить у Вас хорошую особенность – держать публику от начала до конца. Это самое главное, что должно быть у музыканта. Для своего возраста Вы играете очень прилично, но вступительные аккорды первой части Вы должны сыграть более драматично, но ни в коем случае не громче. Бетховен был очень сильной и глубокой личностью, у которого была одна большая проблема. Какая?

– Он был глухим, – ответил Вова.

– Совершенно верно. Вот как раз когда он писал эту сонату, он уже ощущал признаки своей глухоты. Ну‑ка, начните еще раз с самого начала, – попросил Артём Иосифович, всматриваясь в нотный текст.

Вова поставил руки и погрузил их в аккорд, но не успел он перейти к следующему такту, как Шварцман его остановил:

– Вы берете этот аккорд пальцами, а мне нужно, чтобы Вы взяли его слухом и ещё какой‑то своей осмысленностью. Вы должны понять автора, войти в его мир, представить себе семнадцатый век, ознакомиться с историческими событиями того времени, когда он писал это произведение, – это очень важные моменты для исполнителя. Недостаточно знать только то, что он был глухим, хотя это стало одной из основных трагедий его жизни. Я бы сыграл это так. Разрешите? – попросил он Вову уступить ему рояль.

В напряженную тишину ворвался первый глубокий аккорд, которым он захватил нас вместе с пространством всего зала.

– Не стойте вначале на месте, ведите мысль всё время дальше, – заявил он, сняв руки с клавиатуры. – Попробуйте ещё раз. Только прошу Вас, не пытайтесь копировать меня, услышьте сами этот аккорд. Вы сами должны это почувствовать. Это ощущение намерения должно родиться прежде, чем Вы создадите звук. Когда мы что‑то хотим сказать, то изначально чувствуем, с какой интонацией мы будем начинать и заканчивать наше предложение. Так же и в музыке. Представим, например, что в этом вступлении сонаты Бетховен говорит о том, что время идёт, а мы вместе с вами проходим сквозь него. Всех нас когда‑то не будет, а этот мир будет крутиться дальше: – Какое у Вас рождается чувство во время этой мысли?

– Чувство грусти или потери, – ответил Вова.

– Во‑о, молодец, – протянул профессор. – Можно также сказать, что это ощущение мимолетности бытия человека, ведь в конце жизненного пути он расстаётся со всем. Вот и попробуйте передать мне это через звук.

После целого часа занятий над программой Вовы, когда все поставленные задачи были выполнены, зал оглушили аплодисменты.

– Кто следующий? – спросил Артём Иосифович, посмотрев на Анну Михайловну.

– Светочка, где ты там? Иди! – позвала её из зала Анна Михайловна.

С места встала и поспешно пошла на сцену Света Третьякова – очередная ученица всё той же Анны Михайловны.

– Ты должен пойти испытать свой шанс, а вдруг ты попадёшь к нему в класс? – прошептал мне на ухо Вова, усевшись возле меня.

– Вова, ты сам себя слышишь? Я бы мог на это рассчитывать, если бы играл так, как ты или Света, – отказывался я, подперев висок указательным пальцем. – Тем более Лебедь меня туда не пустит.

– А ты спроси у неё.

– Ага, уже.

– Мальчики! – прилетел к нам возмущенный голос Анны Михайловны. – Можете не шептаться? Имейте уважение к Свете, она сейчас будет играть.

– Извините, – коротко ответил Вова и тут же тихо перекривлял её после того, как она отвернулась.