Чакона. Часть I

– Добрый вечер, дорогие друзья! Зал филармонии приветствует вас на сегодняшнем концерте, который мы вместе с вами ждали целых два месяца. Для нас сегодня действительно большой праздник, потому что мы имеем возможность услышать музыканта высочайшего уровня, который черпал свое мастерство у всемирно известного музыканта и педагога Давида Гинцеля. Разрешите представить: лауреат всесоюзных и международных конкурсов, солист Ленинградской филармонии, народный артист Советского Союза, профессор Ленинградской государственной консерватории имени Н. А. Римского‑Корсакова Артём Иосифович Шварцман!

Эти слова подхватила волна аплодисментов и на сцену спокойной походкой вышел Артём Иосифович. Низко поклонившись публике, он сел за рояль, после чего ведущий продолжил:

– Иоганн Себастьян Бах – Чакона ре‑минор.

В наступившей тишине Артём Иосифович медленно поднял левую руку и, утопив её в клавиатуру рояля, извлёк из него торжественный аккорд. Именно с этой минуты мой внутренний мир перевернулся. Всё, что я когда‑либо слышал вживую, было и близко несравнимо с тем, что я услышал в исполнении Шварцмана. Каждый взятый им звук заставлял меня смотреть на этот мир иными глазами, а каждый сыгранный им пассаж открывал для меня дверь в новый неизведанный мир, в котором мне хотелось остаться навсегда. Это были чрезвычайно проникновенные мысли и ощущения. Теперь я отчётливо понимал значение слова гениальность. Это было то, о чём невозможно было рассказать, потрогать или передать. Всё, что было доступно, – только слушать и восхищаться. Этот профессор, который на первый взгляд казался довольно простым человеком, в эти минуты открылся моему сознанию как гений и творец, который мог своей игрой излечить тебя от всех болезненных мыслей и тревог. От его игры мои веки дрожали от слёз, а горло сдавливало чувство обиды от того, что я никогда не смогу так играть из‑за своей бесталанности. Но всё же что‑то жило во мне, что‑то противостояло этому всему и мысленно продолжало верить в мечту стать таким же пианистом как Шварцман. После того, как он завершил пьесу драматическими аккордами, несущими в себе глубокий смысл, вся затихшая публика, не в силах совладать с назревшими эмоциями, громкими аплодисментами выплеснула свои чувства на исполнителя.

– Классно играет! – воскликнул Вова.

– Это гениально, – всё, что смог вымолвить я в ответ, продолжая неустанно хлопать Артёму Иосифовичу.

Концерт шел полтора часа, в течение которых он исполнял пьесы Вольфганга Амадея Моцарта, Доменико Скарлатти, Сергея Рахманинова, Эдварда Грига и других. Он окончил свой концерт, сыграв на пятый бис Венгерскую рапсодию №2 Ференца Листа, и безвозвратно удалился за кулисы.

В зале включился свет и все, медленно продвигаясь к выходу, делились друг с другом впечатлениями от незабываемого концерта.

При выходе из филармонии нас с Вовой встретило тёмно‑серое небо, с которого усиленно начали падать крупные капли дождя. Ускорив шаг в сторону остановки, я погрузился в молчание.

– Чего это ты, Санёк, призадумался? – спросил Вова, втянув голову в плечи.

– Сказать нечего, я уничтожен этим концертом.

– Ты прав. Я тоже такого в жизни ещё не слышал. Даже не верится, что я буду учиться у него.

– Я тебе по‑белому завидую.

– Да ладно, Сань, не переживай, улыбнется и тебе ещё жизнь, – ободряюще хлопнул он меня по плечу.

– Поздно уже переживать, техникум на горизонте.

– Главное, что мы будем в Ленинграде вместе.

В эту секунду с неба хлынул поток дождя и мы, добежав до остановки, начали расходиться по своим маршрутам.

– Всё, Саня, до завтра, созвонимся!

– Давай! – ударив с ним по рукам, я вскочил в автобус и, пробив талон, уселся на сиденье. Водитель закрыл дверь и шум дождя сменился громким шумом двигателя.

Вытянув из кармана носовой платок, я протёр лицо и начал смотреть в окно, по которому стекала вода.

– Что, убегаешь? – мысленно говорил я с собой. – А всё могло бы быть иначе.

– Как иначе?

– Ты всё хочешь знать наперёд и при этом не хочешь сделать ни единого шага.

– Какого шага? Послушать совета Алисы пойти и попроситься? Ну, ты и сам понимаешь, что он тебя не возьмёт с таким уровнем игры, зачем себя тешить этой надеждой?

– Допустим. А что будет, если он откажет? Ничего же не изменится: ты так же будешь ехать домой, но только уже зная, что ты всё сделал для того, чтобы учиться в его классе. Давай, решайся, у тебя осталось мало времени для размышлений.

– Но на улице ливень с грозой.

– Сейчас или никогда! – сказал я себе, в то время как в автобус входили следующие пассажиры.

В ту же минуту я вскочил с места и пулей вылетел из автобуса под льющий как из ведра дождь и в сопровождении грома во всю мощь рванул обратно в филармонию. По пути я молил Бога только об одном: чтобы Артём Иосифович всё ещё был там. Прибежав туда весь промокший насквозь, я ввалился внутрь с противным чавкающим звуком мокрых туфель и подскочил к дежурной.

– Здравствуйте, – обратился я к ней, переводя дыхание. – Скажите, а Шварцман ещё здесь?

– Мать честная святые угодники, а ты откуда выплыл? – перекрестилась дежурная, таращась на мои мокрые белые штаны и рубашку с болтающимся галстуком.

– Шварцман здесь? – повторил я.

– Кто? – никак не могла прийти в себя она.

– Шварцман, спрашиваю, здесь? – пытался я отвлечь её от своего растрёпанного вида.

– А кто это?

– Пианист, который играл сегодня концерт.

– Та вроде бы ещё здесь, ключи от его гримёрной никто не приносил.

– А можно я пройду к нему? Я забыл у него автограф взять.

– Кого?! – воскликнула она.

– Автограф.

– И ты вот это бежал по дождю за этим дурацким автографом?!

– Ну да.

– Господи, ненормальный, – обхватила она голову руками.

– Так можно или нет?

– Та иди уже быстрее!

– Пять минут! – побежал я к лестнице и остановился. – А где гримерная‑то?

– По лестнице спускайся вниз и направо, четвёртая дверь – его.