Чакона. Часть I

– Это что же, целых двенадцать лет он не выступал?

– Да. Но я думаю, что причиной такого длительного ухода со сцены стало ещё и то, что его очень многие критиковали как исполнителя, хотя нужно признать, что пианист он безупречный.

– Однозначно, – произнёс Александр Иванович, – ну, а я уверен, что и Вы, Артём Иосифович, однажды выступите в Карнеги‑Холле!

– Будем надеяться.

– Так, вроде бы улица Софийская здесь, – заявил водитель.

– Да, вот мой дом! – подхватил я.

Машина подъехала к дому и я попрощался со всеми:

– Большое Вам спасибо!

– Давай, удачи! – пожелал мне на прощание Шварцман и волга двинулась в сторону главной дороги.

Проводив взглядом машину, я открыл буклет и прочитал вслух то, что мне написал на нём Артём Иосифович: «Никогда не сдавайтесь и не останавливайтесь! Следуйте этому девизу и Вы будете встречать закат своей жизни на самой высокой и прекрасной вершине. Уважаемому Александру Каберману от Артёма Шварцмана».

Улыбнувшись, я радостно вздохнул и двинулся домой.

– О, Господи, какой ты мокрый! – перепугалась мама, замерев с полотенцем в прихожей.

– Всё нормально, мам, я не утонул.

– Давай, быстро снимай всю одежду, – начала она мне помогать. – Какой ужас, всё мокрое!

Мою маму звали Анастасия Павловна, она была красивой женщиной высокого роста, с длинными чёрными волосами и стальным характером. Такой она стала после смерти нашего отца пять лет назад. Она как и прежде работала на швейной фабрике и иногда подрабатывала на дому, делая вещи на заказ. Она была по жизни далёким от творческого мира реалистом и не особо поддерживала мои музыкальные поиски. Но в творчестве Алисы она видела успехи и по советам преподавателей художественной школы всё‑таки согласилась, чтобы Алиса в этом году поступала в художественный институт в Ленинграде.

Быстро надев сухую одежду, я влетел в комнату отца и, отодвинув этюдник с картиной Алисы, кинулся к отцовскому шкафу в поисках пластинки Горовица.

– Привет! Ну что, как концерт? – спросила Алиса, войдя в комнату.

– Привет! На, прочти! – протянул я ей буклет с автографом Шварцмана.

– Так ты что, всё‑таки к нему подходил?

– Да, я ходил проситься к нему, – ответил я, широко улыбнувшись.

– Класс! – воскликнула она, замерев на месте. – И что, взял?!

– Взял только мои данные, – разочаровал я её, продолжив перебирать в руках пластинки, – сказал, что больше ничего не обещает.

– Кто не обещает? – спросила мама, входя в комнату и вытирая полотенцем чашку.

– Мама, я же тебе не сказала! – подхватила Алиса. – Саша сегодня играл на мастер‑классе одного профессора из Ленинградской консерватории.

– И?

– И ходил проситься, чтобы он взял его к себе в класс десятилетки.

– Какая десятилетка, что за бред?! – замерла мама на месте. – Саша?

– Что?

– Это я ему посоветовала пойти и попроситься, – закатила глаза Алиса.

– Зачем?

– Потому что знаю, как он хочет быть пианистом.

– И что он тебе сказал? – посмотрела на меня мама.

– Да ничего не сказал, просто взял мои данные и всё.

– Для чего?

– Просто.

– Саша, вот скажи, пожалуйста, ты хотя бы представляешь себе, что чтобы быть этим пианистом, – проделала она в воздухе движение пальцами, – это как минимум нужно иметь талант, о котором твоя Анна Михайловна что‑то не очень отзывается. Дальше… Я не закончила! – остановила она меня, не дав сказать ни слова. – Искусство – это направление, за которое ничего не платят. Я и Алисе тоже говорила, что художество никому не нужно, но все педагоги говорят, что у неё большое будущее. Поэтому пусть уже поступает в художественный, но ты пойдёшь в техникум, потому что ты мужчина и тебе в будущем нужно будет содержать семью.

– Ну чего ты завелась? – не выдержал я, устремив глаза в потолок. – Никто ещё никого никуда не берёт. Он мне сказал, что ничего не обещает, а это означает, что вариант с техникумом остаётся в силе.

– Ну и всё, – развела руками мама, – это совершенно другой разговор, а теперь моем руки и садимся ужинать! – отрезала она и двинулась на кухню.

– Мам, а что ты скажешь о том, что наш отец всегда мечтал, чтобы Саша стал пианистом? – спросила Алиса, побежав за ней.

– Я знаю, что это была папина мечта детства, которую ему не дал осуществить дед Матвей, и правильно сделал. Ваш папа стал директором металлургического завода и мы получили четырёхкомнатную квартиру и жили получше, чем все те, кто бежал за всенародной славой.

Перерыв всю стопку пластинок, имени Горовица я ни на одной из них так и не нашёл. После ужина я пошёл к себе в комнату и, перечитав в очередной раз текст на буклете Шварцмана, положил его на полку и лёг спать.

На следующий день после школы я забежал в центральный универмаг и, купив там пластинку первого концерта П. И. Чайковского в исполнении Горовица, примчался домой. Бросив портфель на диван, я поставил пластинку и уселся в отцовское кресло. Сквозь тихий скрип иголки проигрывателя прозвучал приятный женский голос: «Солист – Владимир Горовиц. Симфоническим оркестром Нью‑Йоркской радиовещательной корпорации дирижирует Артуро Тосканини. Запись 1941 года». Через колонки в комнату ворвались торжественные валторны и когда вступило фортепиано с разложенной гармонией аккордов, меня словно приковали к креслу. Эта музыка была наполнена величием, свободой духа и большой любовью к жизни. Я подошёл к окну и долго смотрел на дождь, представляя, что это играю я. Закрыв глаза, я вдруг увидел себя во фраке за роялем, играющего с симфоническим оркестром перед многотысячной публикой. В данный момент, конечно, я мог об этом только мечтать, но я был очень рад и этому.

Прошло три недели. Сегодня был тот самый день, когда мы получили свидетельства об окончании музыкальной школы и томились с Вовой и Светой за длинным столом в кабинете директора, дожидаясь Анну Михайловну. По экзамену по фортепиано Лебедь мне поставила три с минусом, хотя я играл лучше, нежели на мастер‑классе у Шварцмана. За такой подарок я решил ей отплатить тем же: деньги, которые мне дала мама, чтобы купить для Анны Михайловны красные розы и какой‑то сувенир, я сэкономил и купил то, что по моему мнению больше всего подошло бы кабинету Лебедь и ей самой.