Часть и целое

Олег искусился быстро и окончательно. Он изучил все, что сохранила мама, так и не проболтавшись об увиденном никому, даже самому лучшему другу. Вместо «Отче наш» Олег зубрил имена художников и писателей. Мама рассказывала ему о картинах, которые никогда не видела и о книгах, которые никогда не читала, о музыке, которую никогда не слышала.

– Может, можно где‑нибудь достать еще репродукций?

– Нет. То, что мы храним эти – и так безумие, – отрезал отец.

Олег слышал, как они спорят. Как мама убеждает отца, что это‑то и есть главное: сохранить, рассказать, передать дальше. Только так можно не проиграть, только так можно бороться и победить.

– Однажды все это закончится, и тогда такие, как он, те, кого научили любить и беречь красивые и важные вещи, смогут вернуть их миру.

Олег знал, что его родители все время боятся. Даже дома они говорили, понизив голос, всегда проверяли, закрыта ли дверь, были подчеркнуто вежливы с соседями, но не доверяли им.

Чуть легче дышалось за городом, в маленьком домике в полумертвом поселке, отрезанном от жизни плохими дорогами и отсутствием связи. Там часто собирались мамины друзья. Люди, непохожие на тех, кого Олег видел каждый день. Они ярче одевались, громче смеялись. Говорили об искусстве. Отец их недолюбливал, не хотел, чтобы с ними сталкивался Олег. Потому что отец был до последней косточки пропитан страхом. Казалось даже, если принюхаться, страх этот можно было учуять. Когда они собирались на даче, Олег выбирался из своей комнаты и, притаившись на лестнице, подслушивал непонятные наполненные бьющейся жизнью разговоры. Его мама ничего не боялась, и за это Олег ее обожал.

Мама хотела, чтобы Олег рос без страха. И у нее это почти получилось. Почти.

Мама всегда говорила с ним, как со взрослым, но были вещи, которые она ему не рассказывала. Например, что в подполе их летнего дома хранились картины – не репродукции, а оригиналы. Что она участвовала в подпольной системе сохранения искусственного. Не говорила она об этом и отцу. Но решило мамину участь даже не это, а то, что она сама была художницей. И сладкий запах, который у Олега ассоциировался с мамой, был на самом деле запахом масляной краски.

 

Комната для свиданий находилась в самой глубине пищевода карательной системы, проглотившей маму. Олег шел немного позади отца, наполненный виной, стыдом и страхом. Отец тоже был сумрачен и тих, как зимнее утро. Но когда хмурый охранник пропустил их в комнату, тьма и холод на мгновение отступили. Она знала, что ее ждет уже тогда, это Олег с отцом цеплялись за призрачные надежды. Она все знала. Знала, что доберутся и до домика, и до подвала. Все это она скрывала от них и этим спасла им жизни.

– Как вы, мои хорошие?

Она улыбалась, несмотря на наручники и на то, что знала: это ее последние дни.

– Как ты могла? Как ты могла? В нашем доме… Ты же мать!

С того момента, как маму арестовали, Олег стал тяжелым, нерасторопным, каким‑то тупым. Чувствовал, как чувствуют животные – сильно и просто. И в тот момент он ненавидел отца. За эти неуместные и неправильные слова, за то, что не позволил Олегу дать показания и если не спасти маму, хотя бы умереть рядом с ней. Вместо этого отец сам сидел напротив следователя и твердил:

– Мы не знали, мы ничего не знали.

Ему показывали фотографии маминых друзей, и отец подтверждал: да, ходили, нет, ничего о них не знаю. Может, они поверили, может, хотели оставить выжившего, чтобы было кому донести до других простую мысль: всех держит в зубах система. А, может, не хотели оставлять еще одного ребенка сиротой. Их и так после Потрясений было слишком много.

– Ты хочешь быть со мной, когда это случится? – спросила мама во время последнего их свидания.

– Ты с ума сошла? Он еще ребенок! – зашипел отец.

Но мама настояла.

– Хочешь или нет? Только тебе решать.

Олегу было четырнадцать, и мама говорила с ним, как со взрослым.

– Хочу. Я хочу быть с тобой, – он должен был пройти этот путь до конца, он не мог ее оставить. Не после того, что он сделал.

Олегу было четырнадцать, когда он увидел, как мама была и вот ее уже не стало. Секунда ее исчезновения все длилась, и длилась, и длилась. Они с отцом вышли на улицу, под рыхлое и белое как грунтованный холст небо, а она все не заканчивалась. Казалось, что она происходит, продолжает происходить. И тогда Олег понял, что она не закончится никогда.

 

 

Глава 1

 

 

Диссоциация

 

Сейчас

Краевск

 

Когда Олег проснулся, густое летнее солнце уже вовсю лилось из незашторенных окон в чистенькую комнату. Тонкий матрас еще вчера, не таясь, пообещал ему множество бессонных ночей – и не обманул. Гостевой дом, в который его заселили, при свете дня обернулся самым обычным, жилым. Хозяева, похоже, просто переехали к соседям на время столичной художественной экспедиции.

Олег умылся, стряхивая остатки привычного дурносонья. Прохладная вода остудила изъеденную экземой кожу: за последние месяцы с рук она перебралась на плечи и шею. Рядом с рукомойником обнаружился отрывной календарь, выпущенный еще до Потрясений и потому опоздавший лет на двести. Олег оторвал «вчерашний» листок, рядом с новой датой значилось – Ильин день.

На кухне Олега встретила Наталья – хозяйка, приветливая и подвижная.

– Проснулись? Вы ж вчера поздно так приехали, не ужинали, не распаковались. Так и думала, что проснетесь к обеду, и голодный наверняка. Решила вам завтрак сообразить.

На столе действительно стояли поджаристые румяные сырники со сметанной маковкой. Наталья села за стол вместе с ним, смотрела, как Олег, смущаясь собственной жадности, завтракает.

– А что вы делать‑то у нас будете?

– Вы Архипова знаете? – Олег отпил сладкого, слишком горячего чая.