Часть и целое

– А вы кто? – спросил один из строителей.

– Я из Академии Реставрации, собираю информацию о художнике Архипове. У него на картинах церковь изображена, похожа как раз на эту. Давно вы над ней работаете?

– Года три. Тут вообще и церкви‑то не было, одни развалины. Стена вот эта, колокольни часть, да и все. Внутри все прогорело. Это, значит, когда после того самого началось.

– А то, что тогда не рухнуло, то доделали ликвидаторы – там картинок много было, эти, росписи, получается, иконы. Сначала их просто закрасили, а потом кто‑то и поджег.

Как‑то так себе Олег это и представлял. Поэтому никто теперь и не любит чужаков. А что их любить? Если в каждой семье из‑за какого‑нибудь чужака кто‑нибудь да помер.

– А зайти внутрь можно?

– Да можно, конечно. Заходите. Там сейчас Варвара работает, настоятеля нашего дочка, она девка умная, вы ее как раз расспросите.

Внутри отстраивающегося храма было прохладно и сумрачно, сыро пахло цементом. Варвара нашлась в самой дальней части, у будущего алтаря. Она сидела на высоких строительных лесах под самым сводом. На нем, выхваченная ярким светом софита, виднелась роспись, совсем свежая: краски не успели высохнуть и поблекнуть. Варвара работала над ликом святого, заглядывающего в ответ ей в глаза, строго, спокойно, понимающе. Кисть ее двигалась медленно, но уверенно. На вид Варваре было около двадцати пяти, значит, росла она без искусства, увидела его, как и Олег, уже взрослой. Хранил ли ее отец репродукции икон? Показывал ли дочери? Или она сама за последние пять лет впитала всю ту культуру, которой была лишена? Кто учил ее рисовать? Кто‑то из подпольщиков? Или она сама, повинуясь естественному человеческому стремлению, училась выражать себя на бумаге? Старый закон терпел до определенного момента детские рисунки: до тех пор, пока очевидно было, что это баловство и ничего больше.

Олег какое‑то время просто смотрел, как она работает, затем все же нарушил благоговейную тишину.

– Варвара?

Она вздрогнула, повернулась. Теперь софит светил на нее со спины, и волосы обычного сероватого цвета наполнились холодным белым мерцанием. Она смотрела на него сверху вниз, неотличимая в ту минуту от своих строгих святых.

– Да?

Голос гулко ударился о стены, помножился на хоральное многоголосье.

– Меня зовут Олег, я из Академии Реставрации. Собираю информацию о художнике Архипове.

– Подождите, я к вам спущусь.

Варвара быстро и ловко слезла с лесов, вытерла о футболку, уже изрядно перепачканную, руки от краски.

– Может, вы что‑нибудь слышали о художнике? Знаете архиповские места?

Вблизи Варвара казалась проще, чем под нарисованными небесами. Обычная девушка, пройдешь и не заметишь.

Она задумалась ненадолго над ответом, потом сказала:

– Я не слишком много знаю, но места могу показать. Мой учитель, – она указала рукой на росписи, – кое‑что рассказывал. Я могу вас познакомить с Галиной, она старенькая уже, но помнит, как Архиповский музей разбирали. И дома у нее кое‑что можно найти до сих пор. Она теперь немного не в себе, но покажет вам все с радостью.

– Ваш отец мне сказал, что Архипов здесь никогда не был.

– Он, думаю, ошибается. – Варвара помедлила, а потом добавила: – Я буду вам признательна, если вы ему не расскажете о том, что я вам помогаю.

 

Начать решили с «Утренней мглы». Варвара настояла, что идти надо утром, иначе не почувствуешь то, что Архипов своим потусторонним свечением так живо выписывал на полотне. Олег нещадно зевал, спина‑таки разболелась от неудобного матраса. Очень хотелось есть – Наталью в такую рань он будить не решился, а сам завтраку предпочел лишние полчаса беспокойного сна.

– Где же ты училась рисовать? – заговорил он, чтобы проснуться.

Варвара пожала плечами.

– Нигде. Раньше церковь Николай расписывал – он учился у своего отца, а тот – у бабки. Но он умер в том году. В церкви на стенах осталась работа, которую он начал. Я с отцом приходила на строительство. Мы все приходили, и мама, и братья, помогали. Потом Николай мой интерес заметил, взял в помощники. Я ему краски разводила, он что‑то объяснял. Наверх ему тяжело было лазить, он быстро разрешил его место занять, когда убедился, что я уже что‑то умею. Он накидает – а я раскрашиваю. Так и училась.

– И тебе нравится?

– Очень! Тяжело, конечно, немного. Особенно поначалу. Устаешь. Но мне очень нравится.

– Хочешь, значит, стать художницей? – в основном этим грезили в столице, но и в регионах встречались молодые мечтатели о славе новых творцов.

Варвара неловко засмеялась.

– Нет, я не смогу. Я так, иконы могу копировать. А больше ничего не умею.

Поспорить не успели – подошли к вершине холма, и Варвара махнула рукой:

– Вот, смотрите. «Утренняя мгла».

Внизу волнами колосилось разнотравье, подернутое легкой утренней дымкой. Вдалеке между деревьями виднелось золотистое сонное солнце. Олег стоял посреди картины Архипова. Казалось, что если он протянет руку, то смажет еще не просохшую свежую краску. Он дышал утренним воздухом, не понимая, почему тот не пахнет маслом. Даже не начав еще сличать жизнь и подобие, он понял, что нашел то самое. И в тот момент ему казалось, что даже если ничего больше в Краевске не будет, он подделает и наброски, и детские работы, в конце концов, не впервой, у него и люди есть нужные в Университете: не все удавалось найти и восстановить, что‑то оказывалось безнадежно утеряно, и тогда нужно было заполнить пробел самостоятельно. Словно не было ни потрясений, ни ста безыскусных лет – ничего. А был один только утренний свет, зелень травы и роса.

– Садитесь, – Варвара опустилась на влажную траву. Олег сел рядом. – Будем ждать, пока встанет солнце.

Они слушали птичьи перезвоны, следили, как до самого краешка наполняется красками утро, тронь – перельется.

– Почему вы решили заняться искусством? – спросила Варвара.

Даже спустя столько лет, Олег не привык еще, что не нужно было скрывать и обманывать, можно было рассказать, как мама, наплевав на все запреты, учила сына красоте.

– У нас было несколько репродукций дома. Старых, затертых.