Черный Леопольд

– Матросы, особенно те, которые из морского десанта, весьма искусны в штыковой схватке, но, когда на тебя сразу прёт пять, шесть человек, у любого, даже самого умелого моряка, практически нет шансов. Шкипер и капитан, конечно, сразу заслонили собой его высокопревосходительство, а мы, простые служаки, схватились с душегубами. Один из наших даже успел выстрелить, пока вся куча не навалилась. Помню, дал я одному прикладом, второму штыком, да только много их. Я отступаю, винтовкой отмахиваюсь, а помощи всё нет и нет. Две минуты прошло или все десять, трудно сказать, а только удалось мне краем глаза засечь, что его превосходительство один остался. Шкипер наш и капитал, все буквально окровавленные, ничком лежат, места живого нет, а адмирала к мачтам прижали. Наверное, и его бы изрубили всего, да только Вальдман сам хотел с ним поквитаться. Как мне удалось тогда к грот‑мачте пробиться, ума не приложу, да только подоспел я в самое время. У высокопревосходительства рука была ранена, не мог он саблю свою поднять, чтобы защищаться, а Вальдман замахнулся на него палашом пиратским, ещё миг и рубанул бы. Что тогда в душе моей творилось, уму непостижимо. Вот он, думаю, самый важный миг в моей жизни. Ворвался я между его высокопревосходительством и Вальдманом и как садану пирата штыком прямо в живот, а он меня в ту же секунду рукоятью, в лоб, наотмашь. Болтануло меня тогда, но на ногах устоял всё‑таки. Кровища хлещет, все орут, стреляют, глаза то ли пеленой, то ли дымом заволокло, одним словом, ужас какой‑то творится, ад кромешный.

– Посмотрел я на палубу, вижу, Вальдман мёртвый валяется, достал я его всё‑таки, а котяра его, который всё это время на плече у него сидел, как бросится на меня, да в морду вцепился. Отродясь не верил я в нечистую силу, да тут и меня до печёнок, от ужаса тряхануло, просто не котяра, а чёрт какой‑то. Чёрный как уголь, а глаза жёлтые, прямо насквозь дырявят. Шипит словно змея, мерзость блохастая, мрак, просто мрак!

Сомов завис в размышлениях и, умолкнув начал наливать себе очередной стакан водки. Маленькая Дуняша, в нетерпении стукнула кулачком по столу. – Папа, что было дальше. – Чуть не плача пропищала она.

– Дурак старый. – Вмешалась Екатерина Владимировна. – Опять ребёнка запугал, полночи теперь не уснёт из‑за историй твоих.

Пётр Матвеевич, который с большим трепетом относился к дочери, даже ненадолго протрезвел, отставил стакан и присел ближе к Дуняше. – Что ты солнышко, всё хорошо закончилось. Вот же я он, перед тобой сижу, значит, выпутался, живой остался, победил всех.

– А его высокопревосходительство? – Уже всхлипывая, спросила Дуняша.

– И он тоже уцелел. Ранен был в плечо, а в остальном всё хорошо.

– А котяра страшный? – Не унимался ребёнок.

– Отодрал я его от себя, и за борт швырнул, сволочь такую.

Незаметно для всех присутствующих за столом, солнце понемногу пошло на закат, погода спорилась. Поднялся ветер и кучевые тучи, лениво и уродливо вылезли на линию горизонта.

Екатерина Владимировна обняла дочь покрепче и одной своей улыбкой сразу успокоила ребёнка. – Милая, пойдём спать, уже поздно.

– Нет! – Пискнула Дуня, папа ещё письмо не читал.

Екатерина Владимировна строго посмотрела на мужа и сама, наливая ему водки в стакан, со всей снисходительностью, на которую только была способна, в тот момент, настоятельно произнесла. – Досказывай уже побыстрее, ребёнку спать пора. Только без своей чертовщины.

Сомов, который души не чаял в своей дочери, расплылся в улыбке и, предусмотрительно осушив стакан только на половину, продолжил рассказ торопливо и с менее пугающей интонацией.

– Не стану вдаваться в подробности, сколько нам ещё пришлось отмахиваться от пиратов. Признаться, я и сам плохо помню, больше двадцати лет прошло, да только выстояли мы тем утром. Пробились к нам на выручку комендоры с «Благословенного Александра» и наша потихоньку брать начала. Разоружили мы уцелевших ушкуйников, связали и в Кронштадтскую крепость отправили. А сами, в честь такой славной победы, пировали на «Благословенном» двое суток, такая нашей команде милость была от его высокопревосходительства.

– Не остался вице‑адмирал в долгу и передо мной лично. Помню, подходит ко мне, перед тем как в Петербург отбыть собирался. Ты, говорит, Сомов, мне жизнь спас, я таких людей не забываю. Прими от меня братец, ассигнации на добрую память, и тебе на жизнь достойную. И протягивает толстенную пачку царских Катенек.

– Через год, говорит мне его высокопревосходительство, разрешаю уйти тебе в отставку, и начинай новую жизнь, всё у тебя теперь есть для этого. Даже расцеловал меня на прощанье.

– Вот, дорогие мои, ушёл я с флота через год, и поселился в Лопухово. Всегда, признаться, мечтал таким хозяйством обзавестись. Вот с милости его высокопревосходительства и поселился в пятидесяти верстах от столицы нашей. Дом купил, двор обустроил и начал с соседом своим Мироном Лукичом, на двоих мастерскую строить по выделке кожи. – Сомов перегнулся через стол и похлопал Мирона Храпова, по плечу. – Да, мы тогда с соседом моим дорогим мечтали кожемяками стать. И вот какой флигель отгрохали! – Рассмеялся Пётр. – На двух дворах ели помещается. Хотели уже в долг станок один приобрести, но тут ещё одно событие происходит. Приезжает ко мне урядник из города и привозит письмо, и от кого бы вы думали? – Выждав паузу Сомов продолжил. – От самого Николая Леонардовича Брильда.

– Я тогда глазам своим не поверил, когда имперскую печать на конверте увидал, а как письмо прочёл и вовсе чуть чувств не лишился.

Сомов прошёл до резного секретера, стоящего в углу комнаты и бережно достал из общих закладных и расписок, конверт с гербами и марками. Извлёк из него письмо вице‑адмирала, и, присев на край лавки, начал читать.

– Здравствуй Сомов.

– Надеюсь милостью моей судьба благосклонна к тебе, и те средства, что я тебе подарил, применились тобой с умом и смыслом. Распорядился ты ими верно, а не просадил всё в кабаках и борделях. Но не для нравоучений прислал тебе я это письмо, а вот для чего.

– Недуги и болезни одолевают меня, то ли в силу моего преклонного возраста, то ли из‑за того, что всю свою жизнь не щадил я живота во благо царя и отечества, да только чувствую, братец, немного жить мне осталось.

– А по сему, хочу в наследство я и тебе кое‑что оставить. Приезжай, Сомов, ровно через год по адресу, который указан на конверте в мой столичный дом. Приказчику будут даны относительно твоей персоны распоряжения, а меня, наверное, уже в живых не будит.

– На этом позволь проститься с тобой и поблагодарить ещё раз за то, что спас меня тогда, при Гренгаме. Приезжай обязательно, наследством не обижу.

– Всегда благосклонный к тебе Н. Л. Брильд.

После прочтения письма, Сомов ещё с полчаса показывал всем за столом печати и марки на конверте, убеждая всех что письмо пришло из самого Санкт Петербурга. Очень детально описывал урядника, который доставил конверт, хотя на самом деле совершенно не помнил, как тот выглядел. И вот, наконец, выбившись из последних сил от чрезмерного употребления спиртного, также бережно убрал письмо, и плюхнулся обратно за стол, уже совершенно размякший и потерянный. Теперь ему было всё равно кто его слушает, а кто удалился, радуясь, что, наконец, всё закончилось. Смысл был понятен всем. Сомов разбогател ровно через год, и, благодаря щедрой руке вице‑адмирала Брильда, стал известен всей округе и даже за её пределами.