Диалоги
– Я думаю, что‑то случилось. Соседи слышали шум, и человек не выходит на связь уже…
Сложно вспомнить, как долго они не говорили. Месяц или больше. Прошло бы еще несколько недель, а может, и лет, прежде чем Валери сама удосужилась бы позвонить. Да и вряд ли в ее жизни могло случиться что‑то такое, ради чего она захотела бы встретиться с практически единственным родным человеком, оставшимся в живых. Или уже нет?
– Наверное, пару недель, – соврала девушка, надеясь, что полумрак подъезда скроет невольно зардевшиеся щеки. Она не стыдилась, нет – просто общение с этим незнакомым мужиком начинало жутко раздражать, и хотелось вернуться к себе. Тем более что звонок, после которого она решилась приехать сюда, оторвал ее от более важных вещей – например, коробки конфет с вишневым ликером и проспиртованными крупными ягодами.
– Ломайте, – буркнул мужик, отошел назад и встал рядом с Валери, почти касаясь рукой ее плеча.
Девушка вздрогнула, отшатнулась в сторону и налетела на покореженную дверь, за которой не унимался соседский ребенок.
Через десять минут дверь – единственная, за которой стояла гробовая тишина – поддалась и открылась. Первыми вошли мужчины с надписью «ПОЛИЦИЯ» на фирменных куртках. Валери хотела развернуться и броситься вниз по лестнице – все, что могла, она уже сделала, теперь от нее толку нет, – но ее остановил отборный мат, донесшийся из недр квартиры, и едкий запах застарелой мочи, смешанный с чем‑то сладким.
Эти три шага до двери показались бесконечностью. Переступив порог, Валери застыла на месте и зажмурилась, не решаясь пройти в единственную комнату.
– Он жив, мать его!
Валери распахнула глаза и наконец отважилась заглянуть в темный дверной проем. Стены маленькой комнаты, объединившей в себе спальню, кухню и гостиную, раньше были окрашены серо‑белой краской, кое‑где облупившейся и исцарапанной некогда жившим здесь доберманом с блестящей шкурой шоколадного цвета, а сейчас пестрели коричнево‑красными мазками. Если не знать, кто тут живет, можно подумать, что квартира принадлежит художнику‑экспрессионисту. Кухонный гарнитур, состоящий из единственного шкафа и маленькой настольной газовой плиты, прятался в дальнем углу, отгороженный от посетителей заваленным грязной посудой и остатками еды и выпивки столом. Единственное окно кое‑как занавешено давно нестираным тюлем и почти не пропускало свет с улицы. Напротив окна, у видавшего виды, просиженного задницами мужиков в испачканных машинным маслом джинсах дивана лежало тело мужчины.
Из разбитой головы давно уже не текла кровь, запекшаяся в волосах коркой, напоминающей подгорелую жижу из масла и жира, остававшуюся всегда на противне после запекания курицы. Или это только у Валери с ее кулинарными талантами вечно все подгорало?
В комнате было холодно – очень холодно, – и мужчина, видимо, пришедший в себя от настойчивых попыток полицейских поднять его, дрожал. Нельзя сказать, сколько он пролежал вот так, один, избитый, брошенный у старого дивана умирать. Лужа его собственной мочи давно засохла, а встать сам он не мог и, очевидно, сильно страдал от обезвоживания.
Валери с трудом понимала, что происходит. Эти стены, эти запахи… Бригада скорой помощи с носилками, маты мужика с реденькими усиками… Сколько она вот так стоит, не шелохнувшись с момента, когда впервые решилась открыть глаза? Час? Два? Неделю? Или всего несколько секунд?
Наконец, пострадавшего уложили на носилки, и девушка вновь зажмурилась, лишь бы не видеть эти впалые глаза, это скрюченное и казавшееся совсем безжизненным тело.
Он зацепился пальцами за ее сжатые в кулаки ладони, из последних сил стараясь по‑настоящему прикоснуться к единственной, кого узнавал в этом спасительном бедламе. Потрескавшиеся губы еле шевелились, язык распух и еле ворочался. Валери скорее догадалась, чем услышала его.
– Спасибо, доченька, спасибо…
День 1
