Дневник Джессики

Это был взгляд далеко не ребёнка, которого собирались выпороть или как‑то наказать. Да, это унизительно, особенно если ты не виноват. Обычно, это взгляд обиды в глазах ребенка. Я‑то знаю, часто смотрел на себя в зеркало, после наказаний отца. В глазах Евы я видел не стыд, когда кто‑то из друзей видит, как тебя наказывают родители, не обиду за то, в чём ты вовсе не виноват. Я видел что‑то другое. Потому что я смотрел не в глаза сверстника, ребёнка, девочки.

Я смотрел в глаза женщины, испытывавшей глубокое душевное унижение. Это был взгляд униженного и оскорбленного человека, женщины. Взрослой женщины, а не моей девочки‑подружки с забавным рюкзаком, велосипедом и кедами.

Я это потом понял, чуть повзрослев. Тогда я не мог этого понять, потому что не знал, что это – униженная женщина.

Проезжая ещё раз западное озеро, меня повело в сторону. Переднее колесо велосипеда наскочило на кочку, и я не удержал руль. Устал. Я упал с велосипеда и скатился по склону в гладь озера. Вот, хоть искупался.

Добрался я только к утру, притопал к бабушке, до неё было немного ближе. А в таком состоянии даже немного было очень и очень много. Прикатил велосипед с передним колесом в виде восьмерки и выломанными спицами.

Я открыл двери в дом, прошел в гостиную. Здесь были все мои родители, сестра, бабушка и дедушка. Наверное, думали, где меня искать.

– Боже мой… – ужаснулась бабушка, и мама прикрыла рот рукой.

Я потерял сознание. Видимо, тот факт, что все закончилось, ударил волной эндорфина в мозг. Веки медленно сомкнулись, и я мягко упал на пол.

Сон был ужасен. Я снова оказывался в доме Бронсонов. Я был в каком‑то подвале, шарился руками по детским костям, под смех отца Евы. На стене этого подвала были выцарапаны какие‑то имена, я не мог понять, какие, пока не увидел первое и последнее – Мона, такое имя было первым, и оно было зачёркнуто. Даже вычеркнуто с каким‑то остервенением.

Последнее было имя моей подруги – Ева. Оно тоже было зачёркнуто. Перед Евой маячило имя Эллисон. Все имена, кроме Эллисон были зачёркнуты, с той разницей, что черта на имени Евы была совсем свежая и… яростная. Будто кто‑то ненавидел его, кто‑то истязал стену чем‑то острым, чтобы убить его.

Меня лихорадило. Наверное, промёрз, когда искупался посреди ночи. Я слышал визг птиц, которые кружились вокруг своей оси как тот воробей в лесу, они окружали меня, нападали, клевали, пока я в темноте не услышал: «Питер, уходи, пожалуйста. Это не твоё дело. Уходи и молчи. Ты мне друг? Сделай это, ради меня…».

Я несколько раз просыпался в бреду и весь мокрый, чьи‑то руки заботливо меня успокаивали и опускали в мягкие объятия постели, каждый раз, когда я порывался встать с неё.

Последнее, что я видел – это абсолютный мрак, разрываемый лишь изредка звуками падающих капель. Я был в какой‑то пещере без толики света. Открыв глаза, я обнаружил себя лежащим в темной луже. Пол пещеры заменял тонкий слой воды. Вода и была полом. В темноте передо мной сидел кто‑то. Я встал, подошел к нему. Он сидел, уткнув голову в колени. Он поднял взгляд – это был я сам. Я сам, только в каком‑то рванье вместо одежды. Он сидел молча, смотрел на меня впалыми глазами. Его рука протянулась ко мне, и как только он коснулся меня, все исчезло.

Проснулся я у себя в постели, чистый, почти ничего не болело. Первое, что я спросил, удивило родителей.

– Где Ева? – прохрипел я.

– Ева дома, у своей бабушки. Причём здесь Ева? Где ты был?

– Кровь… много. Кости. Детские. Где Ева?

– Ты совсем дурак? Где ты шлялся? Знаешь, как мы волновались?

Да знаю я, как вы волновались. Знали бы вы все, как я волновался. Как я залез в дом, в котором меня чуть не сожрал волк‑переросток, не считая чертовых птиц и их визгов, детских костей, имен и прочего… Или это был еще один лихорадочный сон?

– Ева была со мной. Я ничего никому не расскажу, пока вы её не приведёте.

Сказано – сделано. Ева через два часа сидела напротив меня с лицом полнейшего непонимания.

– Ты рассказала им?

– Нет.

– Ничего?

– …Что? – сказала она, немного потупив взглядом.

– Ты издеваешься? – я начинал чувствовать гнев, который сменил обиду предательства.

Я приподнялся, возле моей постели все собрались – родители, бабушки, Ева.

– Ева, где вы были, чёрт возьми? – отец был в гневе. Хотя ему‑то что…

– Мы поехали кататься на велосипедах. Доехали до озера, искупались, потому что было жарко. Я проголодалась ближе к вечеру и захотела домой. И начали где‑то лаять собаки на другой стороне озера. Стало страшно. Питер захотел остаться, я ему сказала, что не стоит, что все будут волноваться, но он же упрямый, как осёл. Я и поехала одна. Доехала до развилки, меня там встретил папа… – Всё это время Ева сидела и рассказывала эту ложь, глядя в пол, на будто бы заученный текст.

– Ложь! Ты была со мной, ты же видела всё это в этом сраном проклятом доме! Ева, почему ты врёшь им? Почему ты врёшь мне?! – я был в бешенстве.

Ева смотрела в пол. По её щеке стекала слеза.

– Извини… – прошептала она, наклонившись над кроватью и выбежала из комнаты, ломая пальцы. Моему удивлению не было предела. Шоку, скорее. Я ничего уже не понимал и не хотел.

– Короче, всё понятно. Сам дурак, потащил ещё и девчонку за собой. Она хоть додумалась домой поехать, а этот с собаками там веселился. Теперь ещё и прививки ставить от столбняка. Не можешь нормально? – резюмировал отец.

Я промолчал. Как итог, меня несколько раз отправляли к «доктору» Бронсону, который только и делал, что задавал мне вопросы в своём кабинете. Я ему ничего не рассказывал. Я больше никому ничего не рассказывал.

Моё начало больше походило на чей‑то конец. Я ходил к этому докторишке оставшиеся месяцы учёбы.

Только сейчас я заметил все его странности. Он весь был странный. Толстая роговая оправа очков, усы как щётка под носом. На руке, правой, порез. Глубокий, как стеклом, и старый. Рубашка в клетку, ещё одни очки в нагрудном кармане.

Учебный год вот‑вот должен был закончиться. Исигуро я так ничего и не рассказал. Ева ходила на уроки так же, как и раньше, но теперь она выглядела какой‑то пришибленной. Я с ней не разговаривал.

Мне прописали курс посещений этого мозгоправа до самого лета. В один из таких внеурочных опросников я начал задумываться над тем, где же было мое начало – в лесу с отцом или в этот самый день, сегодня.

Самый солнечный день за весь май и вместе с тем самый чёрный в моей жизни, потому что… один из первых по‑настоящему чёрных дней в моей жизни. А первое мы запоминаем всегда очень ярко и в подробностях.